X.  

31-го декабря на короткий срок включают городскую трансляционною сеть. Говорит председатель Ленинградского Совета: Ленинград пережил трудные месяцы, но они уже позади. По льду Ладожского озера построена трасса, по которой в настоящее время доставляются продукты. В самые ближайшие дни следует ожидать значительного увеличения пайка. Возможно возобновление эвакуации...

____

В ожидании выдач население Ленинграда продолжает умирать.

Сопротивляемость организма дошла до минимума.

____

Тяжелый снежный покров окутывает город. Температура падает все ниже и ниже. Темнота и холод окончательно завладевают жилищами.

Город леденеет.

Город гибнет.

Сотнями тысяч разбитых окон, затянутых тюфяками или забитых чем попало, смотрит он, как теплится, судорожно бьется и потухает жизнь... как на его улицах лежат трупы, глубже становятся снежные сугробы, неподвижно стоят трамваи и троллейбусы. И медленно двигаются тени исхудавших и распухших от голода и холода людей.

Идут рабочие в мастерские, служащие в учреждения, студенты в высшие учебные заведения. Иду г с одной мыслью: «Только бы дойти, только бы не сесть отдыхать. Сядешь — не встанешь». Идут выполнять через силу то, что приказано:

«Не придешь, лишишься продовольственной  карточки,  а тогда — сразу конец».

Город замирает, когда воздух прорезают снаряды, и содрогается, когда рвутся тяжелые бомбы, рушатся дома и погребают новые жертвы.

-Быстро развиваются эпидемии кровавого .поноса и цынги. Ежедневно умирает всё больше и больше людей.

Город гибнет.

Гибнет, оставленный на произвол судьбы.

Гибнет в смраде разложения и величии нечеловеческих страданий.

Город страдалец. Город герой.

Герой? А может быть раб?

Ни герой, ни раб — больной, смертельно больной.  

____

— Дистрофия, — ставят диагноз врачи. 

— Дистрофия, — покорно повторяет Ленинград.

____

— Мой брат умер от дистрофии. Вы, ведь, знаете — дистрофия бывает 1-ой, 2-ой и 3-ей стадии. У него была втторая, а он умер. Значит, была третья. У мамы — третья... Главное — нельзя ложиться... Некоторые думают, что это сберегает силы. А выходит так, что силы все убывают, и мышцы отвыкают двигаться. Они отказываются служить, и человек больше не может подняться. Бессилие физическое переходит в духовное. Очень часто человек делается ко всему безразличен... Даже к еде... Но чаще бывает так, что он испытывает только одно желание — есть... Нет, ложиться нельзя, а то всё атрофируется... Все... Я стараюсь двигаться... Вот к вам зашла. Даже крюк сделала.

— А я всё больше лежу, Лизочка — тихо говорит Мария Федоровна, — надо будет заставить себя встать.

____

Мария Федоровна заставила себя встать и даже пошла за хлебом.

____

У Марии Федоровны кто-то вырвал из рук все наши хлебные карточки.

Мы пытаемся успокоить ее, успокоить себя, но мы все скованы ужасом.

____

Мария Федоровна снова слегла.

____

Пришла тетя Катя. Она болеет колитом в тяжелой форме и останется пока у нас.

____

Мы ютимся в нашей комнате впятером. Около печурки, когда она топится, тепло. У окна иней всегда покрывает стену. За ночь вода в ведре замерзает. Мы в пальто и валенках. Так и спим.

Нам очень помогает Коля. Он ходит на Неву за водой, топит печку и приносит из столовой института обед.  

____

Достал для Марии Федоровны валерьянки и чаю. Это хорошо для сердца.

____

У нас в .комнате двое чужих: здоровый коренастый мужчина в новом кожаном пальто на меху, и его жена, довольно молодая, хорошо одетая женщина. Он держит в руках зажженную свечку, которую они принесли с собой. Оба рассматривают котиковое манто, сшитое еще в «мирное» время. Так называют в Советском Союзе время до 1914 года. Это манто принадлежало Марии Федоровне. Она год тому назад подарила его Ире.

— Оно не модно, но мех хорошо сохранился. Мы можем дать вам за него две хлебных карточки до конца этого месяца, т. е. на 21 день.

— Карточки рабочего? Покупатели переглядываются:

— Одну рабочего, одну иждивенца.

— Может быть, вам еще что-нибудь надо?

— Нет. Мы искали настоящий котик.  

_____

Смерть...

Смерть пришла и к нам.

Сегодня утром Мария Федоровна не проснулась.

____

Смерти надо регистрировать.

— От чего умерла?

— От истощения.

— Сколько ей было лет?

— 62 года.

— Значит не от истощения, а от старости. Так и запишем.

____

Я связываю двое саночек, кладу на них одеяло. Ира просит помочь ей закутать маму в пальто. Потом мы заворачиваем ее в одеяло. Ира нагибается и еще раз целует маму.

И вот мы тоже везем саночки...

Утро. Сильный мороз.

Идти далеко.

Идем медленно. Стараемся не останавливаться. Мерзнут руки и ноги.

Идем через силу.

Идти надо.

Идем.

Чем ближе к кладбищу, тем больше саночек.

Пришли.

В кладбищенской конторе жарко топится чугунка. Много народу.

— Где здесь можно заплатить за место?

— Здесь, гражданин, — к столу подходит человек в тулупе, — 20 рублей.

— Вы мне укажете место, где можно похоронить, и при­шлете могильщиков?

Человек в тулупе удивленно смотрит на меня:

— Рыть хотите могилу?

— Да, а как же иначе?

— Тогда поговорите с тем, что у окна цыгарку курит. 

Я подхожу к человеку с цыгаркой.

— Похоронить желаете? Одного? Двух? Вместе или по отдельности? Что ж, можно. 3 килограммчика.

— У меня есть только полкилограмма хлеба. Остальное деньгами.

— За деньги не копаем. Что с денег! 3 килограмма. У нас уже вырытая могила есть.

— У меня нет трех килограммов.

— На нет — суда нет.

— Как же быть? — спрашиваю я человека в тулупе. — Может самим можно выкопать могилу? У нас лопата найдется.

— Я вам по чести скажу, гражданин, — говорит тихим голосом человек в тулупе, — вам самим не выкопать. Земля мерзлая, ее топором не взять, а вы еле на ногах стоите. И с ним путаться не надо.

Он бросает взгляд на человека с цытаркой. — Живодеры они.

— Так как же быть?

— А как все. Идите за контору направо. На пустырь. Там увидите...

Я вижу через окно Иру, беспомощно сидящую на снегу около саночек.

Надо что-то делать.

Достать хлеба?

На что его достать? И где? И сколько?

Я выхожу. Со мной вместе выходит женщина и направляется к саночкам, стоящим невдалеке от наших.

Я рассказываю обо всем Ире.

Женщина рядом говорит надтреснутым голосом:

— Совести у них нет... Могила, говорит, готовая есть. Как же не быть. Вы знаете, гражданин, что они делают? Вот вы, скажем, заплатили им три килограмма. Ну, они и захоронят вашего покойника для видимости. А как только вы за ворота — вашего вон, и могила для следующего готова. Честное слово, так.

Мы молчим.

— Что ж, повезем на пустырь, — снова говорит женщина. — Господь простит.

Она провозит мимо нас саночки. Мы долго молчим.

— Повезем и мы, Саша. Значит, так надо. За кладбищенской оградой большой пустырь. Вдоль ограды снежный вал.

— Куда?

— Да вот до конца вала везите. Там кладут новых.

Я всматриваюсь в вал, вдоль которого мы идем. Он напоминает собой бруствер окопа и доходит мне до пояса. И вдруг все понимаю: это сложенные друг на друга трупы, занесенные снегом.

В конце вала люди останавливаются, снимают с саней покойников и кладут их в снег друг за другом.

Мы тоже останавливаемся, пройдя немного дальше, снимаем тело покойной с саночек и спускаем его на чистый, белый снег. Становимся на .колени и начинаем нагребать руками снег. Чистый, белый...

Ветер коле  лицо. Деревенеют руки.

Мимо проезжает грузовик и останавливается неподалеку от нас. Четверо мужчин  начинают сбрасывать с него трупы. Много трупов. Замерзшие на улицах? Они застыли в самых причудливых позах. Их отбрасывают в кучу.

Мы продолжаем нагребать снег и стараемся не смотреть в ту сторону.

Вот и всё. Снежный гроб сделали.

Ветер колет лицо.

— Что же дальше?

Пустой грузовик проезжает мимо нас. Мы невольно смотрим туда, где он только что стоял.

Из кучи мертвых тел торчит труп женщины. Распростертыe руки подняты вверх. К небу. Стеклянные глаза открыты. Лицо застыло в невыразимом ужасе. Седые волосы развеваются по ветру.  

____

Слегла Ира.

____

В одной из комнат нашей коммунальной квартиры живет семья Колобовых. Сам Колобов призван на фронт под Ленинградом. От него давно нет вестей. Его мать на днях умерла. Жена больна и лежит. На ногах его сестра и девятилетний сын Дима.

Сейчас Дима у Коли. Сидит тихо. Дима всё прислушивается, не зовут ли его домой есть:

— Мне нельзя опоздать. Вчера была тети Нинина, а сегодня моя очередь лизать тарелки, — объясняет он.  

____

Тёте Кате лучше. Она встала. Только мёрзнет очень. А у нас с топливом кризис.

Я и Коля стоим у разрушенного дома. Мы должны во что бы то ни стало добыть топливо. Это не только рискованное, но и трудное дело. Особенно потому, что в дом можно попасть только через окно, а сил влезть в это окно у меня нет, хотя оно и находится совсем невысоко над землей. Но для этого надо поднять ногу. И вот я беру свою ногу руками — иначе мне её не поднять — ставлю на подоконник и ухватываюсь за боковые стенки выгоревшего окна. Теперь очередь за Колей: он должен со всей силой подтолкнуть меня сзади.

Сложная проблема решена, и можно приступить к краже. Мы извлекаем из-под развалин части от дверей и пола.

— Папа, — спрашивает Коля, — почему запрещают брать это? Почему не срубят  Кронверкский парк на дрова? Ведь люди умирают от холода!

____

Тётя пошла к себе на службу, но вечером снова придет. Ей хочется быть с нами.  

____

Тётя Катя не пришла. Наверное, она все-таки решила зайти к себе домой, а может быть, осталась ночевать на службе. От нее до нас дальний путь.  

____

Третий день, как нет вестей от тети Кати.

____

Коля был сегодня на службе у тёти Кати. Там ему сказа­ли, что она в тот же день пошла обратно.

— Дома её тоже не оказалось, — растерянно и тихо говорит Коля.  

____

В милиции никаких сведений о тёте Кате не получил. 

В больницах около ее дома и службы тоже не оказалось.

____

Количество замерзших на улицах за последние дни очень увеличилось.

____

Несколько небольших дополнительных выдач продуктов, действительно произведенных после Нового Года, положения в Ленинграде не изменили. Эпидемия голодного поноса, принявшая невероятные размеры, уносит бессчетное количество жертв.

____

Денег ни у кого нет.

Открылись государственные скупочные пункты, где у населения скупают за бесценок носильные вещи и домашнюю утварь.

____

Ира чувствует себя немного бодрее.

Ей помогли вспрыскивания камфары, которую принесла ей сослуживица.  

____

Начались пожары из-за неосторожного обращения с огнем. В разных концах города горят десятки жилых домов.

Бороться с огнем, очевидно, некому и нечем. Дома сгорают беспрепятственно. Громкие слова о непревзойденности противопожарной техники Советского Союза остались словами.

Безветренный студеный вечер. Недалеко от нас, на Мытнинской набережной, горит студенческое общежитие Университета. Большой шестиэтажный дом освещен изнутри пламенем. Оно то вспыхивает, то затихает. Причудливые, колеблющиеся тени ложатся на соседние дома и снега улицы. Перед домом беспомощно стоит пожарный насос, вмерзший в лед. В нескольких шагах от него лежит труп, так же вмерзший в лед.

Мне навстречу идет профессор Рудаков, мой сосед по квартире.

В горящем здании с грохотом проваливается очередной этаж.

Мы останавливаемся.

— Ужас, какой ужас! — говорит Рудаков. — Не этот пожар. Все, что творится кругом, величайшее преступление и неслыханное предательство. Оставим в стороне недопустимость решения не сдавать города с многомиллионным населением, я уж не говорю об исторических ценностях Ленинграда. Самое большое преступление не в этом. Самое большое преступление и предательство в том, что гражданское население просто не приняли во внимание, что с самого начала ничего ровно не делалось для его спасения, что пропустили время, когда многим еще можно было помочь, что довели город до этого состояния. Разве нельзя было сбросить лекарства? Витамины какие-нибудь? Экстракты или сушеные овощи? Ведь кричали о пищевых лабораториях и фабриках! И вот — ничего. Ничего. 5 месяцев ничего. Трассу построили через Ладогу! Так ведь это только сейчас! И то не для помощи населению, а чтобы вести дальше борьбу. То, что сейчас дополнительно стали выдавать, — не может спасти положения. Население продолжает умирать. Говорят, уже около миллиона — миллиона! — погибло. А смертность все растет! Разве нельзя хотя бы маленьких детей на самолетах вывезти, матерей с грудными? Многое, очень многое можно было бы сделать, но человеческая жизнь у нас ни в грош не ставится. Да что говорить... себя спасают ,только себя, любой ценой...

Преступление, чудовищное преступление!  

____

У Рудакова есть еще силы возмущаться.

____

Первое, что я вижу, выйдя утром из дому, чтобы идти на службу, это — труп мужчины. Он застыл на четвереньках перед воротами нашего дома. Неподалеку от нас, на Александровском проспекте, лежит замерзший подросток. Кое-кто уже успел снять с него обувь. На Биржевом мосту сторож в длинном тулупе смотрит мертвыми глазами на проходящих. На ступеньках Фондовой Биржи опит вечным сном старушка. В начале Невского, у Александровского сада, лежит юноша в синей рабочей одежде. Руки широко раскинуты. Русые волосы легли волной над бледным строгим лицом...

Знакомый путь, только каждый день новые вехи...

Привыкнуть к ним нельзя...  

____

Один из знакомых доцентов добровольно пошел работать по очистке улиц от трупов и доставке их на свалочные места. Его прельстила возможность получать дополнительный паек хлеба и 100 грамм водки в день, которые выдаются при условии выполнения известной нормы.

Эта норма так велика, а он так слаб, что не успевает ее выполнить, и еще ни разу не получил ни хлеба, ни водки.  

____

Мир никогда не узнает, сколько народу в действительно­сти погибло в зиму 1941-42 года в Ленинграде.

Скроют...  

____

— Товарищ Богданович, зайдите в партком, там получите кое-что. 

Иду.

— Нам удалось достать для профессорско-преподавательского состава 2 ящика столярного клея. Вот для вас 1 фунт. Из него можно сварить суп или сделать желе. Перцу только немножко прибавьте.

____

Уже неделя, как ассистентка Слепнёва не приходит в институт. Надо найти кого-нибудь, кто живет в ее краях, и попросить узнать о ней. И об ассистенте Попове. Его тоже что-то не видно. Сейчас это очень плохой признак, когда человек так долго не приходит. Но раньше, чем я успеваю что-нибудь предпринять, появляется Слепнёва.

Если бы я за последнее время не привык к быстрым изме­нениям во внешности людей, то должен был бы ужаснуться, увидев ее. Как-то в детстве, на меня произвел потрясающее впечатление вид утопленника. Лицо Слепнёвой, распухшее, синеватое, с заплывшими глазами и треснувшими губами, страшно в своем сходстве с ним.

Она сидит передо мной в засаленном пальто, одетом поверх бесчисленного количества одежд, в огромных, рваных валенках, с неизменным портфелем в руках, и ничем не напоминает ту милую, еще молодую женщину, которую я знал. Кокетливая шляпа, сдвинувшаяся на бок, придает всему облику невыносимо жалкий вид.

Ее рассказ обычен для наших дней. За эту неделю умерли её мать и отчим. Подросток-сын  болен. Она с трудом устроила его в больницу.

— Может быть, там ему будет легче. Говорят, там лучше кормят. Я ношу ему от себя дополнительно.

Мне не хочется говорить Слепнёвой, что в больницах смертность едва ли не большая, чем на дому, и вряд ли её Алёше будет там легче.

Мои мысли прерывает чей-то воющий голос.

— Я есть хочу... Я хочу есть! Это кричит Слепнёва. Ей надо дать что-нибудь съесть. Немедленно.

На окне стоит наш обед, за которым должен придти Коля. Я кладу на кусок хлеба конскую котлету и подаю ей:

— Скушайте!

— А как же вы? — она нерешительно отодвигает бутерброд...

— Кушайте! — еще раз говорю я и быстро выхожу из комнаты.  

____

На площадях, где раньше были рынки, возникли «толкучки». Там иногда удается выменять на хлеб или продать что-нибудь из вещей.

Сегодня я и Коля получили за наш ковер 600 рублей и купили на это килограмм хлеба и бутылку керосина. Окно завесили одеялами.

 Больше сегодня ничего не «продалось».

____

С трудом удается превозмогать чувство голода. Оно давит на психику.  

____

Студентка, посланная на квартиру к Попову, рассказала мне, что она не могла достучаться к нему. Его соседи, уверявшие, что он дома, взломали дверь. Попов лежал мертвый на диване в .комнате, заставленной картинами и скульптурами. Оказалось, что он в последнее время ходил из дома в дом и выменивал свой паек и другие вещи на картины и скульптуры.

Попов был одиноким молодым человеком, большим любителем искусства. Он не рассчитал своих сил.

Сейчас очень многие не понимают, насколько, быть может, близок конец, и смерть застает их врасплох. Она приходит неожиданно для них и для окружающих.  

____

— Мама, мне снился хлеб, очень много хлеба.

— Белый или чёрный?

— Белый. Булочки.

— Белый — это хорошо. Будут хорошие вести.

— Нет, мама, — говорит Коля, — это был плохой сон. Я ел и не мог наесться. И от этого было так страшно!

____

Дубовые щепки горят жарко. На печурке чайник. Крышечка подпрыгивает. Вскипел. Можно ужинать.

Ира наливает кипяток в чашки с отбитыми ручками.

Сегодня нет ничего больше. Только кипяток. Карточки на февраль должны были выдать еще позавчера, но не дали. Говорят, не успели напечатать.

И вот второй день нам совсем нечего есть. Вчера Ира сварила из последних ложек муки суп. На рынке ничего не достал.

Дубовые щепки потрескивают.

Мы пьем кипяток и друг на друга не смотрим.

____

Неотвязно звучит в ушах полный отчаянья голос мальчика, сына служащей института:

— Как же я пойду домой без карточек? Я обещал маме принести хлеба. Мама голодная. Мама два дня не ела. Мама умрет. Почему их еще не отпечатали?

Беспомощно катятся крупные слезы:

— Почему их не отпечатали?  

____

Кто сосчитает умерших за 1-е, 2-е, 3-е и 4-е февраля?  

____

Холодно. Очень холодно. И тихо, хотя уже день.

К стене дома по Церковной улице, огибая его и исчезая за углом в Провиантском переулке, прижалась длинная, сплошная вереница людей.

Очередь.

Ждут хлеба.

Над очередью точно повисла тупая безнадежность.

Многие в одеялах. Головы закутаны во что-то. Лиц не разобрать. Стоят вплотную, прижавшись друг к другу, иногда ухватившись друг за друга. Это, чтоб не вытеснили, не вытолкнули или, чего доброго, кто-нибудь не влез без очереди. Стоят с раннего утра, первые с ночи. Ждут. Ждут хлеба. И совсем неизвестно, сколько еще ждать и привезут ли. А у стоящих сзади одна мысль — хватит ли?

Вдруг какие-то крики, рыданья, какая-то бессильно мечущаяся фигура.

— Не пускайте!

— Мы стоим ведь! Не уходим!

— Да и стояла ли она?

— Конечно, не стояла!

— Что за безобразие! Не пускать никого без очереди.

Стена дома. Стена людей. Обе из камня...

6 часов вечера.

Привезли... Дают... Хватит ли?

Люди мертвой хваткой держатся друг за друга. Когда дверь булочной приоткрывается и в нее впускают очередную партию, вся очередь мерно раскачивается и, как один человек, делает несколько шагов по направлению к заветной двери.

Страшно стоять в этой очереди.

В булочной, в тусклом свете керосиновой лампы виден пар от дыхания людей. Хочу подойти к прилавку, но передо мной, на полу, в темноте какая-то возня. Две борющихся фигуры. Всматриваюсь: женщина повалила мальчишку лет двенадцати и душит его. У него изо рта торчит кусок хлеба, который он пытается жевать.

— Не смей, не смей глотать! Отдай хлеб, проклятый! Я шагаю через них и становлюсь в очередь.  

____

— Ирина Владимировна, Ирина Владимировна — разда­ется голос в коридоре. — Наш район обстреливают. Верните Коленьку! Я видела, он пошел за обедом, что ли. Да скорей!

— Спасибо, что сказали, Сонечка. Да только он уж, верно, перешел через мост.

Ира хочет всё-таки встать, немного приподнимается и снопа опускается на стул.

— Придет, — шепчет она.

— Придет, — повторяю я.

Мы стоим неподвижно и слушаем, как рвутся снаряды, пока не возвращается Коля. И только тогда понимаем, что оба остались сидеть, не попытались вернуть его. Тогда, когда Коля рассказывает, что снаряд за ним пробил мост, мы оба вздрагиваем и выходим из охватившего нас оцепенения.

Что с нами было?

Что с нами стало?  

____

С Ленинградского фронта в отпуск на один день пришел Колобов, отец Димы. Он стоит в своей солдатской шинели, прислонившись к косяку двери, ведущей в комнату, где жила его семья.

Да: жила...

Его мать умерла еще в декабре. В комнате на кровати лежит труп жены. Где сестра и сын, мы не знаем. Куда и когда они ушли? Вчера? Третьего дня? Живы ли? Никто в квартире не знал, что умерла его жена.

В глазах Колобова такой ужас, что он .передается даже нам, больным, бессильным, отупевшим.

— Как же это случилось?.. Как же это могло случиться?..

Что же это?.. Значит, их совсем не кормили?.. Да как же они смели не кормить?..  

____

Василий Яковлевич эвакуируется. Он неожиданно зашел к нам и сообщил это под большим секретом. Василий Яковлевич переменил службу и эвакуируется по льду Ладожского озера с одной из военных школ. Его квартира поступает под особую охрану.

Он хотел узнать, не осталось ли у нас еще золотых вещей, которые мы могли бы реализовать.

Мы подали ему обручальное кольцо и цепочку от креста Марии Федоровны.

Я был у Василия Яковлевича и снова получил немного муки и крупы. Когда я просил его познакомить меня, на всякий случай, со спекулянтом-татарином, он отвел глаза и объяснил мне, что это невозможно, так как... так как...

Я понял, что моим покупателем был всё время сам Василий Яковлевич.  

___

При моем институте, как и в .некоторых других учебных заведениях, открыт стационар. Это пункт лечения для особо слабых. Они помещаются сюда сроком на 2 недели. Лечат вливанием глюкозы. Питание здесь немного лучше, так, напр., черный хлеб заменен белым, иногда дают по рюмке вина.

Я возбудил в Местном Комитете ходатайство о помещении в стационар очень ослабевших Кутузова и Нелединской. У последней недавно умерла мать. Слепнёва не захотела лечь, так как она ежедневно ходит в больницу к Алеше.

Нелединскую приняли, а с Кутузовым дело осложнилось. В нашем институте работает также и его брат, который в свою очередь нуждается в лечении и о котором хлопочет его кафедра. В Местном Комитете заявили, что не могут принимать «целыми семьями» и согласны поместить лишь одного из братьев.

Юрия Николаевича привезла в институт на саночках его сестра. Ему трудно ходить. Он немедленно и категорически отказался от стационара в пользу брата, взяв слово, что тому об этом не расскажут.

Может быть, мне удастся в течение ближайших недель всё-таки поместить и его туда. Я просил об этом профессора Когана, проректора нашего института.

Профессор Коган крупный ученый и человек с отзывчивым сердцем. Он, а не Пастухов, старается делать всё от него зависящее, чтобы облегчить участь своих коллег и помочь студентам.

Сам я лечь в стационар не могу. Из-за Иры и Коли.

____

Юрий Николаевич Кутузов прислал мне свой прощальный привет...

Это был молодой талантливый ученый.  

____

Беляев, Зарубин, Гофман, Попов, Кутузов — умерли.

Брелков ранен. У него отняло обе ноги.

Смирнова ранена тоже.

Нелединская в стационаре.

Слепнёва еще может ходить.

Павлова и Федорова пока держатся.

Сухой, простой отчет.

Таково состояние моей кафедры «на сегодняшний день».

____

Что мне ответить лаборантке Федоровой?

То, что думаешь, — не скажешь.

А она взволнованно продолжает:

— Посоветуйте, что мне теперь делать? И поймите, что меня принудили согласиться работать для них, для НКВД. Я не могу об этом дома рассказать. Решила к вам обратиться. Что мне теперь делать? Я не в состоянии быть тайным аген­том. Это случилось так неожиданно. Меня увезли туда со службы. Вчера. Прошу вас, помогите... посоветуйте!

Федорова растеряна и подавлена.

Что мне ответить ей?

Ведь она уже согласилась...  

____

Дома узнаю новость. Две недели, как арестован профессор Рудаков.

А мы, живя с ним в одной квартире, ничего об этом не знали. Что же это? Опять начинается?

Ноябрь, декабрь, январь — три месяца население Ленинграда умирало без помощи НКВД. Возобновление его деятельности, очевидно, —'прямое следствие построенной трассы. Первые реально ощутимые заботы партии и правительства.

____

Где бы купить хоть немного продуктов? Может быть, у Бергов есть какой-нибудь источник?

Борис Карлович инженер. Он знает меня с детства. Между нами сохранились хорошие теплые отношения. Как-то он? В конце декабря он чувствовал себя сравнительно сносно.

Дверь открывается. В худой, неаккуратно причесанной женщине я не сразу узнаю Веру Андреевну, жену Берга.

— Александр Константинович! Вы ли это? Вот радость! Входите, входите! Боря, пришел Александр Константинович! Только ты его не узнаешь. Он оброс бородой.

На стуле у окна сидит до предела исхудавший человек с большим заострившимся носом. Нет... это не Борис Карлович...

Человек с трудом улыбается и протягивает руку:

— Как хорошо, Саша, что ты зашел!

— Борис Карлович, голубчик...

— Колит замучил. Да скоро все хорошо будет. Во  ты мне совсем не нравишься!

Он говорит необыкновенно громким голосом: признак дистрофии 3-й стадии.

— Веруся, в списке знакомых поставь Сашу на первое место. Единственный вспомнил, а то все изменили... Рассказывай, что на фронте? Возьмут немцы наконец Ленинград или нет?

— Не думаю, что возьмут. Слишком всё затянулось.

— Веруся ,слышишь, что Саша говорит? Немцы не возьмут Ленинграда. Прячь немецкие документы, — шутит Борис Карлович. Он в свое время был представителем немецкой фирмы.

Когда я ухожу, пообещав обязательно в ближайшие дни снова зайти, Борис Карлович неожиданно говорит:

— Саша, ты знаешь, я никогда не был сентиментальным человеком, но сейчас у меня к тебе сентиментальная просьба: поцелуй меня!

____

Я заставляю себя сдержать обещание и через несколько дней снова иду к Бергу.

Вера Андреевна подает мне трубку Бориса Карловича — на память.

Борис Карлович до конца шутил и не понимал, что умирает. Или делал вид, что не понимает.

А еще через несколько дней я стою на рынке, голодный, замерзший и продаю.

Продаю трубку Берга...  

____

— А вы все-таки еще очень наивны, Александр Константинович, если можете думать, что некоторые держатся только потому, что они оказались сильнее нас с вами. Есть, милый мой, особые пайки... Секретные... Правда, для немногих, но они есть. Что же вы думаете, что Пастухов святым духом держится? Ничего не скажу — хороший человек профессор Коган, но сытому проще быть добрым и деятельным. Мне самому, родной мой, привелось видеть, как такой паек привезли одному на дом. При таком питании жить можно! Кормят, кормят, дорогой мой! Своих кормят. Кого — как. В зависимости от ранга. Одному — месячный паек на дом привозят, другого разовой выдачей поддержат, третьему — лишнюю карточку ткнут. А кого просто на самолете из кольца вывезут. Что же вы думаете, что в НКВД или Горкоме партии голодают? Или, чего доброго, умирают? Вот я вам сейчас с легкостью назову сотни имен нашего брата, и среди них крупных ученых, умерших за это время а вот найдем ли мы с вами хоть одного более, или менее крупного партийца, который бы умер от голода? — Не найдем!  

____

В  маленьком домике на Карповке около Петропавловской больницы живет некий Титов. Меня направила к нему Нелединская. Он, говорят, оборотливый человек, и мне, может быть, удастся через него продать рояль.

Я договорился с Титовым, которого можно застать дома только поздно вечером, что останусь у него ночевать, так как ночью ходить не рекомендуется.

Что касается до рояля, то Титов обещает  прислать покупателя, но я не создаю себе иллюзий, так как рояли, как оказывается, покупают сейчас на дрова.

В комнате жарко. Закоченевшие руки и ноги отошли и болят. Клонит ко сну. Да и пора уже.

— Слышите, — говорит вдруг Титов и нагибается ко мне совсем близко, — слышите?

— Ничего не .слышу.

— Ну, как же не слышите! Вот... вот опять! Пилят! 

С улицы, действительно, доносятся какие-то неясные звуки.  

— А что пилят?

— Что пилят? Днем-то ведь нельзя. Милиционер стоит. Ну, а ночью — кто тебя поймает. Вот и пилят.

— Да что пилят-то?

— Как же вы не понимаете, Александр Константинович! — Титов даже отодвигается от меня. Его лицо искажается гримасой: — Покойников-то теперь не хоронят, а сваливают около покойницких. Тут у нас их, прости Господи, сколько навезено! Вот и пилят... Ручки да ножки... Народу-то ведь надо что-нибудь есть...

Титов давно замолчал и спит. Притушенная керосиновая лампа бросает слабый свет. Я слышу ровное дыхание и вижу его сытое лицо...

____

Я заболел кровавым поносом. Пришлось лечь. Лечусь «новейшим» способом. Пью раствор марганцовки и, если есть что-нибудь, — ем.

Ира не дала себя уговорить и, несмотря на слабость, ушла на толкучку.  

____

— Папочка, если я сяду, мне так теперь бывает трудно встать. Не хочется вставать.

Коля сдержанный мальчик и зря никогда не жалуется. Я всматриваюсь в его лицо: от носа ко рту протянулись две разкие морщины, нос заострился.  

____

— Мне кричат из-под ворот: «Ложитесь!» А я думаю: ни за что не лягу. Попадет в меня или не попадет — это еще вопрос, а вот лечь и потом встать, да еще в двух пальто и пледе, — безусловно невозможно. Вот этими словами думала, Саша. И злюсь, что кричат. Иду медленно. Подхожу к панели. Тут меня точно ветром подхватило. Свист и грохот. Я чуть не упала. Смотрю — люди из-под арки во двор кинулись. Оглянулась, а за мной на пустой площади воронки. Одна совсем близко. От маленького снаряда, наверное. Но так досадно — рынок-то весь разбежался. Только духи удалось променять. Их, действительно, пьют. Получила двести граммов хлеба и несколько папирос. Кури!

Немного погодя, Ира прибавляет:

— Сейчас я просто не понимаю, как это в меня не попало. Значит, жить суждено, Саша.  

____

Коля заболел. Тоже понос.  

____

Ира снова была на толкучке. Мы едим мясной бульон.

— Я, было, уже отчаялась что-нибудь достать. На толкучке сегодня были только продающие. Покупателей почти не было. Замерзла окончательно и пошла со своими ложками домой. «Было бы что есть, а чем — найдем», говорили мне. И вот повезло. За мной пошел какой-то человек и стал спрашивать, не могу ли я продать что-нибудь из одежды. Попросил показать ему ложки, но не на рынке, а отойти в сторону. Мы подошли в это время к Кронверкскому. Он стал уговаривать идти парком. Но у него был какой-то странный вид. Мне стало не по себе и я пошла улицей. «Что, испугались меня, гражданочк?» как-то нехорошо сказал он. Когда мы дошли до дому, он остался в парадной и попросил меня показать ему юбку, о которой я ему говорила. Я считаю, что он дал за нее очень хорошо, — вот это мясо. Правда, кость большая... Украл, наверно, и потому не хотел показывать на улице. Уж очень у него был странный вид. И мясо не пойму какое...

Ира устало замолкает.

Острая, как жало, мысль:

— Ира, если это мясо...

— Не может быть!..

 ____

Далее

Оглавление повести