Сергей Булгаков. У стен Херсониса. Полный текст.

С.H. Булгаков

_{У СТЕН ХЕРСОНИСА}

Диалоги

 

Подготовка текста и вступительная статья А. М. Мосина

СПб.: Дорваль, Лига, Гарт, 1993. - 160 с. © А. М. Mossine, 1991,1993

Сканирование и постановка в Интернет – Г. Трубников, 2004г.

 

Скачать книгу в формате .zip:

Вступительная статья и начало книги (15.3 Кбт)

Стр. 8 – 51 (95 Кбт)

Стр. 52 – 101 (109 Кбт)

Стр. 102 – 131 (63 Кбт)

Стр. 132 – 160 (82 Кбт)

 

Несколько извлечений из книги

 

Итак, в Херсонисе россы в лице святого Владимира приняли христианство восточ­ного, византийского, обряда, который в течении веков сделался для нас родным и русским. Разделения Церквей, этого самого рокового и опре­деляющего события во всей европейской истории, еще не существова­ло, но густая тень его уже надвинулась и омрачила солнце. То было время между Фотием и Михаилом Керулларием, родоначальником и совершителем раскола. Святые Кирилл и Мефодий, просветители сла­вян, пребыли в единении с Западной Церковью, и мощи одного из них почивают в Риме, но просвещенные ими страны сделались игралищем соперничества, куда излился первый яд совершившегося раскола. Итак, Россия была присоединена к Единой Церкви — до схизмы, вне схизмы, в которой она неповинна; ее не знала, не понимала, не могла понять и однако ею была отравлена. В детском состоянии она была обучена всем предрассудкам, какие накопились у греков против Запа­да, и, как наследственная болезнь, была воспринята эта вражда и пре­дубеждение — безо всякого сознательного отношения к тому. Вместе с принятием христианства от греков в этот роковой и страшный час ис­тории Россия приняла и всю византийскую замкнутость и ограничен­ность, она китайской стеной оказалась отделена от всей Западной — христианской — Европы, культурно она осталась изолирована и оди­нока, особенно после политической смерти Византии, когда последняя перестала существовать как культурная сила, да и поныне, со всем пра­вославным Востоком, остается только придатком к России. Россия бы­ла здесь, в Херсонисе, поставлена под стеклянный колпак и осуждена на испытания одиночества и отъединения. Разумеется, никто не мог тогда прозреть судьбы Божия и постигнуть все значение совершив­шегося выбора веры, который летописец приписывает великому князю Владимиру. Но здесь, в этом выборе, исторические судьбы Рос­сии определились как трагедия, трагедия культурного одиночества и обособления, как крестный путь. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 12)

 

* * *

Вызовите мысленно тень Чаадаева и сделайте его нашим современником: захотел ли бы он отказываться теперь от «Фи­лософических писем», в которых дал такой проницательный диагноз русской болезни? А вот положение новейших Филофеев, мечтателей «Третьего Рима», наших религиозных националистов «Третьего Рима», славянофильствующих богословов, было бы совершенно безответно, над ними уже произвела свой страшный суд история. Впрочем, не одни они, вся русская литература без всякого исключения устарела после происшедших событий, вся она принадлежит к предыдущей историчес­кой эпохе, одинаково устарел и Герцен, и Достоевский, и Белинский, и Константин Леонтьев — общая участь. Нельзя повторить ни одной ста­рой фразы или суждения без нового специального оправдания… Нам теперь не у кого научиться понимать Россию, надо своим умом жить. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 17)

 

·        * *

Светский богослов: Уже ли вы допускаете вторжение русского языка в богослужение?

Приходский священник: Почему же нет? Какой исход вы дадите жиз­ненной потребности в новой молитве? Или лучше тот суконный мнимославянский диалект, которым нас угощают теперь? А мастеров архаической стилизации становится все меньше, если только оста­лись. А если держаться неизменно славянского языка, тогда нужно создать для того школу, как нельзя ведь иметь способных иконопис­цев без школы. Только найдутся ли для такой школы теперь ученики и учителя? А без этого на что же мы обречены? На явную неподвиж­ность или же безвкусие и безграмотность.

Иеромонах: Считаю совершенно недопустимым в богослужении язык разговорный, а потому не мыслю в богослужении иного языка, кроме церковнославянского. И какая пестрота, безвкусица у нас вод­ворится, да уже и водворяется, если только […]

Приходский священник: Безвкусица связана с отсутствием вкуса у нашего духовенства. Это есть прискорбный факт, а пестрота — с той церковной анархией, о которой так много здесь говорили, то есть я, разумеется, не мыслю, чтобы какие бы то ни было новшества вводи­лись по прихоти священников, соперничающих своими вольностями и измышлениями и добивающими остатки церковного воспитания и вкуса в пастве. Разумеется, только твердая церковная власть в состоя­Гла охранить наш обряд от разложения. Скажу в качестве парадокса, что, может быть, недалеко время, когда единообразный и неповреж­денный восточный обряд будет сохраняться только в унии папской властью, а в русском Православии он будет пестреть все более. Но ес­ли я говорю о допустимости русского языка не взамен, а только наряду, да и то первое время в виде исключения в определенном месте и в определенных молитвословиях, то я, разумеется, думаю не о просто­народном, разговорном или испорченном всякими примесями языке, а о языке торжественном, строгом, но вполне отвечающем всем требо­ваниям языка. Разве же язык английской Библии и Служебника, не­мецкой или французской Библии не отличается от разговорного […] архаизмами, ну и прочим. Но при таком рассмотрении богослужебно­го языка может быть извлечено и использовано художество стиля; эта возможность фактически исключена при теперешнем мнимоцерковнославянском языке, которого нет. Возьмите лучшие страницы Фила­рета: разве это разговорный язык? Иного исхода я не умею придумать. Но, во всяком случае, это не должно быть допускаемо по своеличному почину, а только церковной властью. Славянского языка в нашем Гл­споряжении давно уже нет, а только одни его грамматические формы. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 64)

 

·        * *

Беженец: Мы опять отклонились по русскому обычаю. Ведь разговор начался о «молекулярном» параличе Православия, об этом была и экспертиза. Я понял так, что состояние богослужения для вас является лишь одним из симптомов этого паралича. В чем же состоят другие симптомы?

Приходский священник: Это трудно высказать и может быть не­скромно, потому что касается более интимных сторон пастырства, хотя, конечно, наиболее интимное есть и наиболее существенное. Ну вот, например, разве не поражал вас никогда тот факт, что нравы нашей православной и «святой» Руси не только в наши печальные дни, но и во все-то времена были так грубы, а жизнь так мало дисциплини­рована? Нечестность, пьянство, ругань, жестокость, леность, неряшливость – ведь это же все подлинные черты народной жизни от Владимира Святого до наших дней.

Светский богослов: Что же, вы отрицаете уже движение народной души ко Христу, начиная с Владимира, русскую святость, благочестие, мягкость, добродушие?

Приходский священник: Знаете, я больше других знаю это и порою удивляюсь этому. Иногда духовные чудеса раскрываются для духовни­Гл. И все-таки скажу, что духовная жизнь и потому вся культура, труд, творчество у нас как-то Главнаязованны. Отсюда наша пресловутая отсталость, вечное ученичество перед более дисциплинированными внутренне народами Запада. Приходится просто сказать, что каковы бы ни были их вероисповедные заблуждения, в своей жизни они являются гораздо более христианами, а потому и гражданами, дея­телями, патриотами, нежели наша «святая Русь». Это превосходство во всей жизни: хозяйственной, умственной, политической — сказать ли? Это превосходство ярче всего проявляется в великих испыта­ниях великой европейской войны, когда все народы проявили большие патриотизм и стойкость, то есть духовную выдержку и христианское самообладание, нежели наша несчастная Русь со своим бесконечным предательством и самоубийством. Страшное, страшное зеркало явила нам эта война, и все дальнейшее есть только развитие и обнажение того же самого.

Светский богослов: Всем существом своим протестую против этого заключения. Безбожный и буржуазный Запад развил мускулатуру во­ли по системе Тейлора и отравил своим ядом русского младенца-бога­тыря. Вот что обнаружилось в этой войне, и только всего. И видеть здесь превосходство в христианской жизни — это не только близору­ко, но и непатриотично.

Приходский священник (твердо): И однако же это так. И мускулатура воли и даже система Тейлора, — это все нравственная сила, которая выковывается только религией. Как ни печально это, мы должны это признать и в полной мере учесть уроки истории. Впрочем, мне не хо­чется отклоняться в сторону на эту больную и мучительную тему. Ведь вы не будете, во всяком случае, отрицать, что народная жизнь у нас на­полнена и варварством, и язычеством. Работаем мы хуже всех, хотя способностями нас Бог не обидел, живем тоже хуже всех…

Светский богослов (горячо): Неверно это. Что значит хуже? В каком это смысле хуже?

Приходский священник: В самом элементарном. Не нужно заслоняться от печального факта возвышенностями: леность, распущенность, мордо­бой, пьянство, жестокость, богохульство и ругань – да нужно ли это сей­час доказывать? Сравните две деревни – русскую и колонию, загляните в околицу, посмотрите на их поля и орудия… Но, повторяю, не будем сей­час отклоняться. Мы хотим не судить, но понять. Я связываю это с тем духовным параличом Русской Церкви, о котором мы говорили. Благо­даря ему русский народ не получил и не получает настоящего церковного воспитания, которым наделены были — приходится заключить — запад­ные народы, и в особенности воспитания христианской воли и дисципли­ны. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 66)

 

* * *

По учению Православной Церкви, определяющей себя иногда как Церковь семи Вселенских Соборов, непогрешимость церковная в про­возглашении церковной истины осуществляется чрез Вселенский Со­бор согласным действием первоиерархов всех Поместных Церквей или их представителей. Считается, что после Седьмого Вселенского Собора нового не было да и не могло быть вследствие разделения Церквей. Это неверно. Не говоря уже о восьмом Константинополь­ском, как имеющим более частный характер по своему предмету, мы имеем первостепенной важности Вселенский Собор, удовлетворяю­щий всем признакам вселенскости и вынесший постановления по са­мым основным догматическим вопросам. Я разумею именно тот са­мый Ферраро-Флорентийский Собор, про который вы иронически спрашивали, почитая, очевидно, ответ само собой разумевающимся. Между тем это совсем не так и вопрос о Флорентийском Соборе должен быть поставлен совершенно заново и пересмотрен. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 86)

·        * *

Ферраро-Флорентийский Собор удовлет­воряет всем требованиям вселенскости и если отличается от Вселен­ских Соборов, то скорее в сторону преимущества. Именно на нем при­сутствовал лично Римский Папа, между тем как обычно он присылал только представителя. Западная Церковь была представлена, конечно, в полноте: кроме Папы, определения Собора подписали: 8 кардина­лов, 2 латинских Патриарха, 61 архиепископ и епископ, 40 аббатов, 4 генерала орденов и представители герцога Бургундского. Византия была представлена как царской, так и епископской властью, импера­тором и Патриархом Иосифом, впрочем скончавшимся в середине Со­бора, четырьмя представителями от всех Восточных Патриархий, участвовавших все время в заседаниях Собора до самого окончания, так что постановления Собора подписали с восточной стороны, кроме этих представителей (из числа их отказался дать подпись свою, как из­вестно, только митрополит Марк Ефесский, представитель Антио­хии), 16 митрополитов, 4 диакона. Русская Церковь была представлена ее представителем — митрополитом Исидором и епископом Авра­амием Суздальским (хотя впоследствии Авраамий Суздальский ста­рался обессилить свою подпись рассказом будто бы о принуждении, оказанном Исидором). И как в течении сессии соборной, так и после ее окончания, при всей враждебности в отношении к этому Собору, совсем не раздавалось голосов, что Собор этот был незаконно состав­лен, был дефектен по своему представительству. Нет, с этой стороны он был вполне правильным Вселенским Собором, и все сомнения с этой стороны, конечно, умолкли бы окончательно, если бы были приняты его постановления. Во всяком случае, согласие среди членов Собора достигнуто было достаточное, так что обеспечено было по­давляющее большинство, а ведь единогласия, как вы знаете, не быва­ло и на Вселенских Соборах, да это и не могло ставится целью, потому что нельзя же применять к Собору польского veto и предоставлять од­ному лицу или меньшинству срывать Собор. Тенденциозная и явно позднейшая легенда, правда, приписывает Папе отзыв, что если не подписал Марк Ефесский, то, значит, никто не подписал. Однако Марк Ефесский в мире и на свободе был отпущен обратно с Собора, чего, как вы знаете, наверно, не случилось бы на других Соборах, как ни кричат о насилиях, чинимых властями над членами Собора.

 

Беженец: Я признаю Флорентийский Собор Вселенским, конечно, не в силу обнаружившихся на нем общечеловеческих слабостей, но в силу его объективных признаков, удовлетворяющих требованиям вселенскости, а в позднейшем ему неповиновении, пока оно не полу­чило авторитетного Вселенского же подтверждения и одобрения, я не могу не видеть раскола и бунта. До Флорентийского Собора вина в разделении Церквей была, бесспорно, на обеих сторонах, обе Церкви были схизматическими одна по отношению к другой, взаимно, но пос­ле Восьмого Вселенского Собора, которому не изменяла Западная Церковь, схизматическою стала Восточная, мы — раскольники, ибо одни мы повинны в расколе. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 97)

 

Молодой князь (Василию Ивановичу приблизительно было около 24 лет, когда разы­гралась вся эта история), разумеется, ничего не понимал в существе гре­ко-российской распри, хотя был, разумеется, воспитан во всех пред­рассудках и предубеждениях против латинян, в чем так старательно ус­певали греки почти с самого начала Крещения Руси. Поэтому, есте­ственно, он не мог дать Исидору никаких сознательных указаний, кроме общего пожелания, приписываемого ему позднейшей легендой, остаться верным старине и древлему Православию, которому Исидор с своей точки зрения, разумеется, и не изменял, хотя понял его смысл иначе, чем Москва. Во всяком случае в Феррару Исидор отправился торжественно, как полномочный представитель Церкви, очевидно с соизволения царя, в торжественном сопровождении многих духовных (в том числе епископа суздальского Авраамия и светских лиц, числом до 100). Разумеется, «тело» Русской Церкви, народ, по темноте и пол­ной изолированности от Запада, которую создали греки своим антила­тинским фанатизмом, все равно обречено было на непонимание тех вопросов, которые обсуждались на Соборе, еще в большей степени, чем византийская чернь, все-таки сыздавна воспитавшая в себе вкус к богословским логомахиям. Уровень русского богословского сознания даже через один-два века достаточно обличается расколом. Поэтому русский народ обречен бьл заранее на пассивную роль в этом великом деле; как несовершеннолетний, он мог только довериться авторитету и ему последовать. Поэтому и случилось, что, когда Исидор возвратился 1 октября 1440 года, в пределы России с унией, о которой торжествен­но возвещал посланием из Киева, где он прожил целую зиму, он не встретил возражения и протестов, и лишь на Вербной неделе 1441 года он добрался до Москвы, и здесь, в Успенском Соборе, торжественно был прочитан акт соединения, и во время литургии совершено было поминовение Папы. Доселе церковного противодействия Исидор не встречает, по колоритному выражению Никоновской летописи, «вси князи и боаре и инии мнози еще же паче и епископы русскиа вси умлъ-чаша и въздремаша и уснуша»³⁸. Так в первый момент совершилась «рецепция». Второй же ее шаг бьл таков: молодой великий князь при­казал… арестовать приехавшего с таким торжеством митрополита и посадить «за сторожа» в Чудов монастырь, причем от него требовалось обращение и покаяние путем угроз, как дают знать наши акты, лето­писи, сказания, вплоть до смертной казни через сожжение или засыпа­ния живого землей³', но почему-то этого в исполнение не привели, а дали злополучному митрополиту, просидевшему весну и лето, ночью 15 сентября 1441 года бежать из Москвы, чем для него лично это дело, и окончилось, хотя не окончилось оно для Москвы. Ну и, разумеется, как только митрополит был посажен, и воля князя обнаружилась, «все епископи русьстии, иже быша в то время тогда на Москве, възбудишася, и князи и бояре и велможи и множество христиан тогда въспомянуша и разумеша законы Греческиа прежниа и начяша глаго-лати святыми писании и звати Исидора еретиком. И таки князь велики Василий Васильевич възрадовался о согласии епископов своих и кня­зей и бояр и всех православных христиан»⁴⁰. Так совершилось у нас де­ло отрицательной «рецепции» Вселенского Собора, его отвержение, а затем он был предан забвению как вовсе небывший, даже и до сего дне… Ну-с, что вы скажете о такой рецепции?

Светский богослов: Скажу, что в великом князе Василии действовала здесь сама Вселенская Христова Церковь, что он олицетворял собою перст Божий, что он через это сделался духовным отцом и спасителем России, что он спас ее от наводнения проклятым латинством, которое хуже смерти, что над Россией совершилось чудо милости Божией…

Беженец: Вот-вот, таково мнение господствующее в русской исто­рии и в Русской Церкви. И пристрастие настолько ослепляет, что не видят здесь самого варварского, чудовищного насилия над Церковью, такого цезарепапизма, который не мог пройти безнаказанным: ведь вы только себе представьте, что вы не сочувствовали бы этому делу, каким позором, какими словами был бы заклеймен этот произвол не­вежественного мальчишки над ученым и просвещенным митрополи­том, полномочным членом Вселенского Собора. Да что говорить: здесь у людей прекращается и разум, и совесть, и здоровый смысл. Однако историческая Немезида не замедлила подать свой голос, и за раскол внешний, через 100-200 лет, мы были и остаемся поражены расколом внутренним. Хулиганское (простите словцо из современно­го жаргона, но я нахожу его здесь совершенно уместным) отношение к Собору вселенского значения, произведенное великим князем Васи­лием, вкупе с воздремавшими вначале, а затем возбудившимися архи­ереями, было наказано расколом, истинная, внутренняя причина кое­го есть неудача Флорентийской унии. (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр. 100)

 

Светский богослов: Итак, вы считаете, что весь исторический путь, до­селе пройденный Россией, по изначальному своему направлению ввел нас в тот тупик, в котором мы и оказались? Вы утверждаете, что вся русская история оказалась роковою ошибкой, как построенная на огра­ниченном и кривом основании? Вы говорите, что наше историческое призвание, связанное со служением Православию, есть печальное недо­разумение, ибо Москва никогда не была и не могла быть Третьим Ри­мом, столицей мирового православного царства? Вы все это действи­тельно утверждаете?

Беженец: Да! (молчание). Не я это утверждаю, но это так и есть, и я

это вижу и свидетельствую об истине.

Светский богослов: И, стало быть, отрекаетесь от родины, отрясаете прах от ног? Вот что означает притязательная фраза, вами брошенная: изыти из Херсона. Да эта духовная, церковная эмиграция в тысячу раз злее, хуже всякой иной эмиграции, в которой увязали и увязают жел­торотые птенцы или самодовольные болтуны. Всегда я считал, что русское Католичество есть злейшая форма эмиграции, как духовная, и теперь это вижу воочию.

Беженец (холодно): Называйте как угодно, но никакой эмиграции я не хочу и не хотел, и никакой эмиграции здесь нет, ибо можно и должно любить родину и сохранять ей верность во всех ее грехах и за­блуждениях, но грешно и непозволительно любить эти грехи и за­блуждения: не умолкну ради Сиона… Родина есть судьба, которая по­слана нам Богом, есть наша мать, а стало быть, мы сами, поэтому для меня, как и встарь, греховна, преступна, бессмысленна духовная эми­грация, она есть поистине самоубийство. И, говоря о родине, говорю не извне, но изнутри, как о своей собственной судьбе. Но вполне со­гласен с тем, что более радикального переворота в «душе России» и ее судьбах, как освобождение от национального «Главн-российского» раскольничества (что вы называете «католичеством»), быть не может.

 

Богоносец! Всякий народ, поскольку он молится и живет в Церкви, есть народ-богоносец, но гордость самопревознесения погу­била иудейство, погубила Византию и сыграла свою роль в гибели Рос­сии. Но я еще ворочусь к этому вопросу, а сейчас только о литературе русской. Повторяю, что все мы находимся на развалинах идейных, и признать это требует мужества и чувства исторической ответственнос­ти: разве только меднолобые коммунистические ферты способны твердить свою марксистскую азбуку и торжествовать, что все совер­шилось по их трафарету. Однако, если бы их воля к мысли находилась хотя бы в каком-нибудь соответствии с их волей к действию, и они убедились бы, сколь новое и неожиданное явление представляет со­бою их третий Интернационал. Но речь не о них, как и не о всей этой либеральной и социалистической гнили, которою была полна «гуман­ная и прогрессивная» русская литература; нас интересует только то, что оставалось живого и творческого в русской литературе, и все это под­лежит пересмотру и переоценке, а это, конечно, возможно только при достижении какой-нибудь положительной точки зрения, то есть пре­одолении идейного кризиса. Без этого мы обречены просто на «исто­рию литературы», на безусловное коллекционерство. Из этого позори­ща каждый норовит свою чтимую икону унести: иные хватаются за К. Н. Леонтьева, очевидно за его пессимистическое отношение ко всему происходящему в мире и за его своеобразное Православие, но это был всегда товар на любителя, и едва ли может быть помощником, руководителем и утешителем человек, который, кроме смертного приговора, ничего не хотел прочитать в исторических путях хрис­тианского человечества; иные даже Розанова тащат, но что же может дать духовно этот одаренный и проницательный писатель, который сам представлял собой какой-то безликий, аморфный студень? Ну, конечно, у разных мыслителей разное останется и сохранится для но­вой России, если она будет. Я отнюдь не хочу отвергать никого и ни­чего, это было бы нечестиво, неблагородно да просто нелепо, но пере­оценка должна быть всеобщая.

Светский богослов: Все-таки, мне кажется, что из этой оценки вы исключаете Владимира Соловьева с Чаадаевым вкупе.

Беженец: Не исключаю, но, действительно, нахожу, что в общем идейном инвентаре России обоим им принадлежит совершенно осо­бое место. Во-первых, у обоих взор не был затуманен национальной гордостью и религиозной ограниченностью. Оба они думали о Все­Главная Церкви и совершенно ясно видели грехи России относи­тельно ее. Я не то что не любил соловьевской публицистики, я ее тре­тировал, видя в ней сомнительный компромисс с либерализмом, да и теперь нахожу, что в литературном наследии философа есть только послушание, но с горечью и не без стыда вижу теперь, что в этой своей деятельности Соловьев был совершенно прав, как прав он был, — и да воздаст ему за это великое дело Праведный Судия! — что поставил во­прос о соединении Церквей, и после него этот вопрос никогда уже не мог быть забыт. Благодаря широте своего кругозора и высоте своего принципа Соловьев менее всех устарел, точнее — его голос теперь зву­чит властно, громко, проникает в самое сердце. И еще я ценю в нем, что он один только решился говорить о призвании и будущем русского народа в условном смысле.

Светский богослов: Я согласен, что революция ко всему нашему литературному наследию прошлого поставила гигантский вопроси­тельный знак. Это бывает после великих жизненных катастроф, так ведь теперь и все так называемые общественные науки устарели; на­пример, старую политическую экономию приходится прямо сдать в исторический музей. Но и ваш Соловьев не избегает общей участи со своими религиозными авантюрами и дикими планами соедине­ния Церквей, которые теперь дальше от осуществления чем когда бы то ни было.

Беженец: Это покажет будущее, настоящее же говорит, что вне его нет спасения для Русской Церкви и для русского народа, судьбы кото­рых остаются связанными нераздельно, — это одно не требует пере­смотра из нашего прежнего катехизиса и сохраняет полную силу.

Светский богослов: Но разве может погибнуть Русская Церковь, а стало быть, русский народ? Уже одно допущение такой возможнос­ти есть грех, хула и маловерие. Не одолеют врата адовы ни Церкви Русской, ни святой Руси.

Беженец: Обетование Спасителя дано Вселенской Церкви Христо­вой, с которой совершенно напрасно отождествляет себя какая бы то ни было из Поместных Церквей. А им всем дано грозное предостережение в Апокалипсисе: «Сдвину светильник твой с места его, если не покаешься». И разве мы не видим в истории, как угасали светильники и погибали исторические народы? Разве этого, в сущности-то, не произошло с Византийским царством и Византийской Церковью пос­ле завоевания турками? Или прозябание под игом может считаться действительным продолжением славной истории ромеев? А не по­добное ли совершилось раньше и с тремя другими «восточными Па­триархиями», хотя титулярно они и не прекратили своего существо­вания? И почему же вы уверены, что и Русская Церковь не может сой­ти на нет, изнемочь и засыпаться песками, историческими обломка­ми, что и начинает совершаться? Одна из величайших и греховных иллюзий нашего прежнего старо- и ново-московского религиозного сознания в том, что Россия и Русская Церковь гарантированы от исто­рической гибели, пребывают «дондеже»: такого обетования они не получали.

 

Да, это совершенно новая постановка исконного русско­го вопроса, но ведь его требует история, ибо старый Третий Рим лежит во прахе, стало быть, и принцип его был ошибочен, односторо­нен и ложен. Помните, в одном ночном разговоре, я намекнул на но­вые возможности на этом пути в легенде о Белом Царстве. Здесь, ко­нечно, предстоит еще новое историческое и догматическое творчест­во, Господу споспешествующу, быть может новый догмат о власти, утвержденный некогда непогрешительным авторитетом преемника Петрова. Но, главное, найдется еще работы в винограднике Господ­нем — для пришедшего в одиннадцатый час. Третий Рим, если он и осуществится в истории, будет не антитезой и отрицанием Первого, Вечного Города, но явится миру только в связи с Первым и силою этой связи, благодаря отвержению которой исторически погиб при­тязательный и горделивый Второй Рим, повинный в схизме, — Ви­зантия. Третий Рим выйдет из бессильной претензии, станет истинно причастным средоточию Царства Божия на земле — Первому Вечно­му Риму, если уничтожит злое и гибельное самоубийственное дело Второго Рима, преодолеет схизму, и тогда Господь прославит Рус­скую Церковь силою многою.

Светский богослов: Одним словом, все дороги ведут в Рим — das ist der Weisheit letzter Schluss*, здесь начинается уже маниакальная одер­жимость «конвертита».

Беженец: Точнее, все пути должны исходить из Рима, земного средо­точия Церкви Христовой на земле. Да, эту истину я исповедую ныне.

Светский богослов: Помните, как красноречиво повествовали о все­общем «беженстве», наблюдаю, что это беженство уже окончилось, — обретена тихая пристань, pied a terre…

Беженец: Милостью Божией — да, обретена, хотя всеобщее беженство не окончилось, мир перестраивается, и, чтобы он не пре­вратился в хаос, ему необходим духовный центр — скала святого Пе­тра. Я, впрочем, не отрицаю, что за эти страшные, но и зиждительные годы в корне изменилось во мне мое чувство жизни, и церковное и об­щеисторическое, выявилось завуалированное, прояснилось тусклое. Изменилось и мое восприятие беженства: еще недавно мне казалось и многим, я знаю, кажется и теперь, что наступили последние времена, идет Антихрист, гонима Церковь и скрывается в пески и катакомбы, и нечего уже делать в истории, ибо ее уже нет, а в частности, кончилась, то есть оборвалась неудавшись и русская история; может ли быть что либо печальнее, грустнее этой мысли. Теперь, благодарение Богу, это малодушие и испуг — не знаю как у других, но у меня это было именно так — меня оставили, недаром ведь нам не дано знать времена и сроки, не под силу нам вместить это знание, не повредившись в своем естест­ве. И хотя надо внимать знамениям времени, но ведь их-то мы разгады­ваем лишь человеческими силами, стало быть, не безошибочно, — и сколько раз уже ошибались не только мы, но и больше нас! Поэтому не совестно сознаться в ошибке или, по крайней мере, перемене самоо­щущения. Так вот, исповедую вам, что вместе с освобождением от схизматического «Главн-российства», с выходом из этого заколдован­ного круга обособления для меня открылась синева неба, воздушная ширь и даль, и сразу стало ясно шестым чувством, что история еще не окончилась, что мы в ее потоке, что в жизни христианских народов и всего мира предстоят еще необъятные перемены и новое творчество, а в частности, и для России, для которой, может быть, только оканчи­вается ее Vorgeschichte* и в кровавых муках рождается новая Россия. Несомнительно, что старой России уже нет и не будет, и всяческая реставрация есть нелепость и безумие. Вместе с «товарищами» и я го­тов горланить: отречемся от старого мира. Но эти глупые мальчишки на самом деле воображают, что будущая Россия есть их Россия, корчи и муки разделения они принимают за новую жизнь. Но эта новая жизнь будет, для нее имеются новые духовные силы, и эти силы явятся вследствие нового исторического самоопределения, то есть соединения с Римской Церковью и воссоединения со всей христиан­ской Церковью. И это соединение с христианскими народами родит новые, великие, нам теперь недоведомые, возможности, которые осу­ществятся после нас. Но мы имеем будущее, и мы передаем свои заве­ты, влагаем свои силы для этого будущего. Будущее есть — есть для всего мира и для нашей родины, как радостна эта мысль и эта вера! Ведь, подумайте, всю свою сознательную жизнь я провел в угрюмом и подозрительном, а в сущности, пугливом отъединении от западного христианства, во внутренней «борьбе с Западом»; всю беспочвенность ее я не мог не понимать. А вместе с тем вследствие исторического испуга спасался в эсхатологию, и здесь, в сознании собственного бес­силия, апеллировал к Deus ex, к концу мира, и так укрепился в этом, что даже потерял веру в свою смерть, чая скорого преображения наместо смерти… Ведь какая чепуха! Теперь только умудрил меня Гос­подь ждать и просить христианской кончины живота, когда Он укажет. Но теперь, с седеющей головой, среди всеобщего хаоса и раз­вала, во мне все поет: есть будущее и есть оно для России. Те самые ве­щие сны, которые снились ей во всю ее историческую жизнь, они осу­ществятся, и могут осуществляться и ею, чрез нее, если только она захочет покаяться, совершит обращение. Исторически жизнь и смерть России в ее руках. Она вовсе не дряхлый и состарившийся больной, которому все равно остается краткий срок жизни (каковой, в сущнос­ти, была Византия при падении), она полна сил и еще молода, и, если она погибнет теперь, это будет преждевременная и неестественная, ранняя смерть пьяницы, самоубийцы, блудника, не умевшего во время остановиться и покаяться, или же насильственная смерть от внутрен­них и внешних врагов, ее обступивших, и всяческих паразитов, развив­шихся в болезни. Мы должны утверждать жизнь, побороть тлетворное дыхание смерти, и прежде всего — в душах и сердцах наших. Мы должны научаться делать свою жизнь, ковать свою личность, чтобы, когда пронесется это черное облако, осталась жива душа народная, и, когда поднимется солнце, мы вышли бы на свою историческую работу. Мы теперь твердо знаем, выстрадавши горьким опытом, как дешево стоят пустые притязания и даровая спесь, но из-за этого не должны изменять вещим думам и пророческим снам. Царствие Божие силою нудится, и только способные употреблять усилие, сильные, служат ему, и нужно искать, создавать в себе эту силу… Итак, никакого уны­ния, никакой измены. Да здравствует жизнь, да явится русское буду­щее, и в нем взыщем, по-старому, Третьего, но вместе и Первого Рима — Града Божия на земле. Ей, гряди, Господе Иисусе!

17/30 августа 1922, Ялта    (Сергей Булгаков У стен Херсониса Стр.  153)

 

 

Главная страница