Распрямись, мое детство согбенное!
Андрей Вознесенский.
ОСТРОВА ПАМЯТИ
Поселок Глубокое, Восточный Казахстан, 1941-44
Посреди пыльной площади дощатая трибуна, превращенная пацанами в туалет.
Вдоль стены барака на корточках сидят мужчины в огромных папахах. Чечены.
А потом – месячный путь через всю страну в теплушке. Беременная мама, перестук составов, толчки после спуска вагона с горки. Позже узнал, что у отчима был с собой спирт, которым он расплачивался с диспетчерами.
Мончегорск, Кольский полуостров, 1944-49
Надо же, опять первое воспоминание – туалет. Нет, не буду описывать, как были устроены эти заведения в двухэтажных деревянных домах без канализации. Тем более, что скоро мы переехали в один из четырех на весь город кирпичных четырехэтажных домов. Иван Федорович – начальник плавильного, самого большого цеха комбината Североникель. С нами еще живут мать ИФ свирепая бабка Агафья и сестра Настя. Кроме того, меняясь, племянники и племянницы из вологодской деревни. Самый лучший из них Федя, демобилизованный солдат, залечивающий раны, жил долго, а потом умер. Я впервые видел так близко покойника, ИФ нес его несгибающееся тело из ванной, где обмывал.
Ивана Федоровича премировали американским радиоприемником, принимавшим короткие волны, его можно было слушать в наушниках без громкой трансляции. Он слушал «Голос Америки», иногда давал послушать нам: «Послушай, что они врут». Сам, однако, слушал регулярно, а мы были предупреждены, что об этом никому и никогда нельзя рассказывать. Одну передачу помню очень хорошо, это было 7 ноября 1947 года, в день тридцатилетия советской власти. ИФ и сам был поражен: Керенский говорил! Я четко помню одну фразу: «Лучшие люди, революционеры, гниют на непосильных работах в Сибири». Во дурак, во врет!
Я вышел на улицу, доедая яблоко, огрызок бросил в сугроб. Один их пацанов схватил огрызок и съел целиком. «Разве так яблоки едят!». Он был из Вологодчины, а там в это время, по слухам, был самый настоящий голод. «Опилки едят».
Ватагой человек в тридцать, двумя колоннами, вооруженные дубинками и плетками (а что у них в карманах и за пазухой?), во главе с атаманом по кличке Камбала на нас идут новопроложенцы. Новопроложенная – это улица, на которой живет самая отъявленная шпана (наверное, освобожденные из лагерей). А мы – это несколько пацанов из «четвертого дома», «интеллигенция», во главе с моим братом Димкой. Встреча явно была назначена. Наверное, кого-то из шестерок Камбалы наши задели, и вот они идут разбираться. Наши ряды тают (я говорю «мы», «наши», хотя собственно мы, первоклассники, были, конечно, не в счет). До сих пор вижу, как, семеня на полусогнутых, убегает Димкин друг Славка Демченко. А может быть, он реально обписался? Все обступают Камбалу и Димку, они ведут психологический поединок, потом Камбала бьет Димку плеткой, опоясывая спину.
«Идииии, Камбала, гад!» Он так и не заплакал.
Брату Диме
в день его 50-летия, 14.02.86
«Брат мой, враг мой» - эту формулу я десятки лет разгадывал.
Только дело здесь не в возрасте, подзатыльники – не в счет.
Ты шпане новопроложенской крикнул сдавлено: «Ну, гады вы!»
Миг бессилия и ярости – сколько было их еще!
Ореол отца с погонами наплывал на мать и отчима,
Ревматизм вгрызался в сердце, у соседа хлеба нет.
Пусть осознанное мужество прорастет из одиночества,
Но не только сила воли движет мир две тыщи лет.
Враг слюнтяйства и нервозности, выбивал ты их гантелями.
Ты по мне палил без промаха, сбивая пыль с ушей.
В поворотные моменты одного с тобой хотели мы,
И на тропах заповедных не искали барышей.
За тобой я, как за лидером, поспевал, пригнувши голову.
Я мотался в завихрениях, а ты кричал: «Пустяк!»
Твои истины ласкали – наждаком по телу голому.
По одной прямой мы двигались, только в разных плоскостях.
Промежуточные финиши накатили юбилеями,
Серебрятся твои волосы, золотится блеск наград…
Если ты в моей невнятице не сумел понять идею –
упрощу ее решительно, и скажу: «спасибо, брат!»
Верхний Уфалей, Урал, Челябинская область, 1949-51
Совсем другой географический климат, а в остальном климат тот же. Тоже бараки, но одноэтажные, не такие вонючие, как в Мончегорске. Это поселок Никель, а центр города застроен деревенскими частными избами с глухими заборами. Такая же шпана, драки около пивной, убийства. Есть национальный элемент: Татарский поселок, Башкирский поселок, Немецкий поселок (ссыльные немцы Поволжья). Поселок Шанхай, поселок Волчья гора. Между поселками вражда, серьезные драки, не только детские. Дети со всех этих поселков учатся в одной школе.
Широкий школьный коридор, как теперь называют, рекреация. На перемене столкнулись и повздорили Алим из Шанхая и Мотовилов из 27-го барака. После уроков – выяснение отношений, во дворе школы небольшая толпа, в центре Алим и Мотовилов. Практически все на стороне Алима. А Мотовилов позвал только одного человека – Сару Беспалого, соседа по 27-му бараку. В этом бараке живут совсем уж настоящие уголовники. Сара – блатной, ходит легенда, что два пальца он сам себе отрубил, чтобы легче было залезать в карманы. Под длинными рукавами ватника он, как всем известно, прячет шило. Но сейчас он не вмешивается, стоит в сторонке, наблюдает за психологическим поединком типа «нет, ты бей первый». Алим не выдержал, заплакал и ушел. «Это он от обиды» - комментируют расходящиеся зрители.
Ощущение привилегированности с острым привкусом стыда. Иду из магазина, несу в сетке-авоське хлеб. Прохожие спрашивают «Хлеб есть?». Что им ответить? Кому есть, кому нет. Я директорский сын, нам оставляют под прилавком.
Мы живем в бревенчатом спаренном коттедже (их десяток на поселок) с участком соток двенадцать. Держим корову, свинью, кур. Огород с парником. Я всем этим занимаюсь: кормлю скотину, копаюсь в огороде, топлю печи, пасу корову. Читаю то, что читает брат. Ползаю по расстеленной на полу огромной карте СССР.
Зима, мороз. Я выношу грязную воду из дома. На помойке бездомная собака что-то ищет. Она мне не нравится, и я пытаюсь вылить воду на неё. Возвращаюсь домой. Мама, видевшая это из окна: «Это же подло!». Как же она сумела найти слова и интонацию. чтобы я запомнил это на всю жизнь!
Первое стихотворение.
Сегодня выпал снег пушистый.
Я рано выскочил во двор.
Сверкает иней серебристый,
сугробом заметен забор.
Абсолютная точность. Как сейчас вижу себя, взобравшегося на высокий забор, и там был такой удобный столб для сидения и хорошего обзора.
Но обзором я занимался летом, когда на веранде клуба, расположенного напротив, устраивали танцы. Я видел их насквозь. Девиц, приходивших группками и дожидавшихся хоть кого-нибудь из немногочисленных парней. Парней, приходивших тоже стаями, поддатых, закомплексованных, не умеющих танцевать, ищущих повода подраться. Я уже тогда понимал, хотя, разумеется, не мог сформулировать, что их ведет сюда ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ.
Помню индивидуалиста, одетого в синий костюм и в синей шляпе. Он выглядел пришельцем из иного мира. Он умел танцевать и предавался этому с восторгом. Ему повезло только раз. Пришла приезжая молодая женщина, красивая, но обезображенная пятном на лице. В ней чувствовалась порода. Какую галантность проявил мой любимец! Как он вышел навстречу ей, как подтянут и элегантен он был!
По Уфалею разнеслась весть: «в кино ж… показывают!». Действительно, в качестве киножурнала перед сеансом шел небольшой медицинский фильм «Массаж». И в маленьком эпизоде показывался массаж ягодиц. Народ повалил смотреть, полный аншлаг на всех сеансах. Взрослые люди. Такого хохота я никогда больше не слышал. Смех смехом, но это же точный показатель культуры.
Мы прожили в Уфалее два года, после этого я жил только в закрытых городах и в столицах. Уфалей остался для меня воплощением реальной, типичной России. Детские впечатления очень сильные, яркие, их очень много, всего не рассказать.
Челябинск-40, Урал, Челябинская область, 1951-57
Осень 1951г. Ивана Федоровича перевели в новую отрасль – атомную промышленность. Таинственность. Официальная версия для знакомых – едем пока в Москву. О том, что мы едем не так уж далеко, я узнал только в вагоне. Всего 50 километров на юг от Уфалея до Кыштыма. А там город, окруженный самой настоящей пограничной полосой с рядами колючей проволоки. После захолустного, полу- деревенского Уфалея ошеломляющее, как от сказки наяву, впечатление: освещенные асфальтированные улицы, симпатичная по тогдашним понятиям современная архитектура, чистота, изобилие товаров в магазинах, несравнимый культурный уровень, живописное огромное озеро, яхт-клуб, отличные условия для занятий спортом, прекрасные школьные учителя, театр, музыкальная школа, библиотеки и прочее. И это – после уфалейских диких побоищ поселок на поселок. В этом городе я прожил 6 благословенных лет. До сих пор перезваниваюсь с одноклассниками и любимой учительницей. У нас был замечательный класс. Достаточно сказать, что из 24 человек стали кандидатами наук Коля Глухов, Валера Шорин, Коля Пашацкий, Галя Федорова и я, Юра Урусов стал полковником Генерального штаба (должен был стать генералом), рано погибший Игорь Федоров к 40 годам был директором завода, а мой друг Виталий Садовников вообще стал генеральным директором «Маяка».