Письмо Валерию Петроченкову

 

Это будет только попытка выразить эмоции, поток сознания.

Я не критик, я не критик, я не критик.

Еще три дня назад Вы для меня были просто коллегой моей сестры, филологом, хорошим человеком, с которым я лет тринадцать назад сидел за одним столиком на небольшом банкете, устроенном Людой по случаю, кажется, выхода ее книги.

 

А Вы, оказывается, писатель. Вот уже  и  не смог подобрать эпитет. Сказать «настоящий» - как-то по-детски звучит, «большой» - не имею полномочий. В общем, из тех писателей, перед которыми я испытываю трепет. Писатель, который умеет то, чего я никогда не сумею.

 

Даже прочтя в «Сыпи», которую дала мне Люда, главу о мальчике-друге, я еще не понимал. Только заволновался и написал в «Неву» с просьбой сообщить Ваш адрес.

 

Один такой рассказ можно было бы попробовать написать. Он, наверное, у каждого человека есть в памяти, и каждому представляется, что нужно просто сесть и написать.

Лет тридцать назад я, редактор отдельской стенгазеты, переросшей свое скромное назначение, решил выпустить номер, посвященный блокаде. Я обошел всех блокадников отдела, мы уединялись, они рассказывали мне, я уходил и сразу записывал самое главное, стараясь сохранить их интонации. Фамилий, по уговору, в газете не было. Так вот, одна женщина начала как-то вяло, стандартно, но вдруг голос у нее подсел, и она начала рассказывать о маленькой девочке, своем друге. Вот эту интонацию с комком в горле я увидел в Вашей новелле о друге.

А Гена Тарвид рассказал, как на ступенях их обледенелого подъезда умерла женщина, и через пару дней кто-то вырезал из нее кусок ягодицы. Но Гена сам попросил не включать этот эпизод в публикацию.

 

Я не в состоянии сейчас следить за «литературным процессом», но мне кажется, что так о блокаде еще никто не писал, да уже и не напишет.

 

На моем сайте есть повесть о блокаде, написанная двоюродным братом моей мамы Алексеем Зоргенфреем. Она была написана сразу после войны в эмиграции. Получив от его дочери, живущей в Канаде, оттиск «Нового журнала», отдал его Я.Гордину. Не напечатали. Так вот, там есть прямое упоминание о каннибализме, но в основном ценность этой книги в том, что она написана взрослым жителем блокадного Города, образованным человеком, офицером первой мировой войны, знающим цену власти большевиков. 

 

Так все-таки, эти властители, собравшиеся у Хозяина, они, как ощущается, не медвежатину едят? Т.е., хотя этого уже не доказать документально, но они жрали какое-то мясо, они не интересовались его происхождением, а их интенданты одной с ними породы, брали грех на душу, если о душе можно говорить… Ведь целая индустрия была налажена. Ладно, перечту внимательней.

 

Я читал дальше и вдруг почувствовал жанр. Не сразу понял: венок сонетов.

 

Я сейчас совсем не читаю нового. Перечитываю старое. Вот подарили мне две книжечки Маркеса, поймал себя на том, что не читается, только перечел знакомые вещи, но без прежнего душевного подъема.

 

Первые новеллы «Сыпи» я читал наивно, лишь  изредка отмечая богатый язык. Наивно – это значит только сюжет, только эпизоды, хорошо рассказанные. А как это называется в литературе, вообще в искусстве, когда автор исподволь показывает читателю свою мастерскую? Модернизм, что ли? Честно, не знаю, как это называется. Впервые я узнал об этом, читая книгу о Вахтангове. Актер должен так играть, чтобы зритель одновременно верил происходящему в сюжете пьесы, но в первую очередь помнил, что это не только Калаф, но и красавец Юрочка Завадский. А укрепилось это понимание настоящего искусства, когда Б.И.Бурсов, с которым я имел честь иногда сидеть за людмилиным столом, и книги которого потом прочел, привил мне простую мысль: главным в произведении искусства является личность автора.

 

Так вот, когда я догадался, что это венок… (Венок новелл? Как Вы сами это называете?), то чтение стало еще интереснее, понимал, что нельзя читать, пропуская некоторые строчки, как это делаешь, читая беллетристику. И нужно постоянно держать в оперативной памяти все, что уже прочитано к этому моменту, нельзя пропустить  детали, уже встречавшиеся в предыдущих новеллах.

 

И теперь понимаю: мастерская вещь. И преодолена самая главная трудность. Вроде бы об этом полагается писать именно наивно, такая страшная тема, при чем тут автор, его мастерство! Но Вы это сделали. До Вас этого никто не делал, насколько мне известно. Небывалая вещь. Прием обнажается не ради тщеславия мастера, а ради умного читателя, и мера здесь – целомудрие. Вы это доказали.

 

С тревогой ждал последние новеллы, ведь по законам жанра в них опять должны мелькнуть вурдалаки, а этого не хочется. Уж не знаю даже, может быть пропустил, но не встретились они, и правильно. Спасибо, что пощадили читателя.

Но венок на то и венок, чтобы, почтя до конца, захотелось начать с начала. И это желание есть. Вот допишу это письмо, и начну. И еще соображаю, как бы подсунуть книгу своим девочкам – дочке и внучке. Они, чертовки, ничего не читают. И другие Ваши книги нужно достать.

 

И еще лежит «Полынья». Еще в гостях у Людмилы открыл, прочел первое пятистишье, почувствовал, как кажется, его музыку, и прочел двум женщинам вслух всё стихотворение. А читать стихи (ну, нет в русском языке адекватного слова, не «декламировать» же!) – любимое занятие с детства.

Я еще не прочел этот сборник. И, когда прочту, не буду писать Вам о своем впечатлении. Это трудно понять, это роняет меня в Ваших глазах, но тут особый случай. Дело в том, что я контужен, оглушен уже 28 лет своим Поэтом. Как оглушен, по-видимому, Бродским автор послесловия к «Полынье».

Это не означает, что мне не нравятся Ваши стихи. Очень нравятся, те, что я все же прочел. Но написать не смогу, не сумею. Здесь возможен только профессионал.

Творчеству своего Поэта я служу активно, двадцать лет читал его в самых разных аудиториях, даже однажды в Пушкинском Доме, сейчас сделал сайт. Бешено ревную за него.

 

Кстати о сайтах. Для меня интернет открыл возможность писать, не заботясь о том, напечатают или нет. Сам пишу, сам публикую. Кто-то и прочтет, как показал прошедший год.

 

Как писателю я желаю Вам как можно больше печатных изданий, это понятно. Но осмелюсь и посоветовать: когда составляете договор с издательством – оговорите судьбу электронных версий. Если они отдадут Вам их, то, возможно, это когда-нибудь пригодится. Впрочем, что это я! Вы же современный писатель, пользуетесь компьютером, значит электронные версии у Вас остаются. Ну и хорошо, если когда-нибудь Вы захотите поместить Ваши вещи в интернет, то у Вас не будет проблем.

 

Мы чистые сверстники, я с января 40-го. Это было очень важно при чтении, когда автоматически прикидываешь - было Вам 3 года или 4. Я тоже помню многое, но не системно, а островково. И сопоставляю с точно известными датами. Из Казахстана в Мончегорск мы ехали летом 44-го, а до этого предыдущим летом из Ленинграда к нам приехала бабушка Людмила, мамина мачеха. Всё это я помню. Есть колоссальные совпадения.

 

Извините за бессвязность, старался выплеснуть всё сразу. Обычно я пишу медленно, занудно. Но сейчас не хочу ничего исправлять.

 

Дорогой и глубокоуважаемый Валерий Васильевич, я желаю Вам обрести очень большую литературную известность, несмотря на вынуждено позднее вступление в Русскую Литературу. А для этого – здоровья и удачи.

 

Новый почитатель Вашего таланта

Георгий Иванович Трубников

28 января 2003 г.