"Знамя", 1990г.

Н. Работнов,

доктор физико-математических наук

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ

У «ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ

ЦИВИЛИЗАЦИИ»?

Среди написанных в XX веке на английском языке книг одна из самых прославленных в западном мире — десятитомный монумент, воздвигнутый Арнольдом Тойнби. «Этюды по истории» — так можно перевести название оригинала «A Study of History». Этой суперклассики на русском языке еще нет, хотя публикация труда началась около шестидесяти и закончилась свыше тридцати лет назад. Отечественная — и тоже до недавнего времени почти подпольная — слава трудов Карамзина и Ключевского имеет заметно другую природу. Это труды по национальной истории, позволяющие русскому человеку утолить острую естественную жажду «из реки по имени факт». А в книге Тойнби, во-первых, анализируется и систематизируется вся история человечества, о которой позволяют сколько-нибудь надежно судить письменные и материальные памятники. Во-вторых, история именно анализируется и систематизируется. Успех книги в значительной мере объясняется как раз тем, что автор, по его собственным словам, полностью отказался от популярного у скрупулезных историков подхода — «одна проклятая подробность за другой в хронологическом порядке». Каждое из основных положений своей философии истории Тойнби постоянно доказывает и иллюстрирует фактами из жизни разных цивилизаций в разные эпохи, и неожиданность сопоставлений в сочетании с убедительностью способна заворожить любого.

Тому, что книга Тойнби стала не только научной, во и литературной сенсацией. бестселлером, выдержавшим десятки изданий, способствовало счастливое обстоятельство. Английский историк Д. Соммервелл — фигура гораздо более скромная, чем Тойнби — в течение десяти с лишним лет «для собственного удовольствия», как поясняет он сам, без ведома автора и поначалу без мыслей о возможной публикации, создавал сокращенный вариант текста первых шести томов, выходивших с 1933 по 1939 год. Результатом была рукопись однотомника, поразившая даже самого Тойнби, прочитавшего ее в 1946 году. На следующий же год она была издана. После завершения всех десяти томов последние четыре были тем же редактором-добровольцем сконденсированы во второй том сокращенного издания.

Два варианта книги адресованы разным читателям и достигают разных целей. Двухтомник обеспечил идеям Тойнби необычайно широкую популярность. Процитируем одного из обозревателей. К. Бринтона: «Хорошо, если бы другим плодовитым авторам — и прежде всего Марксу — кто-нибудь сослужил такую же добрую службу, какую м-р Соммервелл сослужил м-ру Тойнби». Мысль интересная...

«Юридическим лицом» в истории для Тойнби является не нация, не страна, а «общество» или «цивилизация». Поскольку историк избегает законченных определений и один абзац, двумя словами не скажешь, что именно называется «цивилизацией по Тойнби». но итог таков: в истории человечества он их выделяет двадцать одну, начиная с древнейших, давно погибших египетской и шумерской и кончая дожившими до наших дней Западной христианской. Восточной христианской, индуистской, исламской, китайской и японско-корейской. Уже по назва-

 

178                                                  Н. Работнов

ниям видно, что в формировании цивилизаций главная роль отводится двум факторам: религии и географии.

Зададимся вопросом: укладывается ли в универсальную схему Тойнби страна и общественная система, в которой мы живем? Велико искушение ответить: не укладывается. Слишком многое в нашей жизни — результат длительного сознательного противопоставления себя всему остальному миру и мировому опыту, и сегодняшнему, и прошлому, в том числе собственному прошлому. С другой стороны, очевидная ныне противоестественность этой самоизоляции и ничем не оправданного высокомерия к тем достижениям человеческой культуры, коих мы являемся наследниками или современниками, вызвала неодолимую тягу к восстановлению разрушенных священ. Это естественное «движение души» нашего общества начинает отражаться и в политических решениях и действиях. Поднимаются затворы в высотной плотине, за которой разлилось глубокое озеро, питавшееся теми родниками национальной культуры в прошлом и настоящем, от которых мы были надежно отгорожены. Раздвигается и частично рушится железный занавес, отделявший нас от Запада. Но «особой статьей» в истории двадцатого века мы быть не перестали и не перестанем.

А что думает по этому поводу Тойнби? Олимпийскую отстраненность, естественную при работе с материалом далеких веков и тысячелетий, он пытается сохранить и при нечастых своих обращениях к пылавшей и сочившейся кровью истории двадцатого века. Мелкая, но характерная деталь: Октябрьскую революцию он датирует «1917 годом от Р. X.». И к коммунизму, и к фашизму, представлявшим разные, но весьма реальные угрозы его собственной, дорогой ему цивилизации, он относится с удивительным, несколько небрежным хладнокровием и даже как будто не считает их чем-то выпадающим из общей картины, хотя и признает; «Единственным подобием эффективного внешнего вызова нашему обществу со времен неудачной второй попытки Османской империи захватить Вену стал вызов, с которым столкнулся западный мир, когда Ленин и его товарищи завладели Российской империей в 1917 году от Р. X.». А далее: «Однако большевизм еще не представляет серьезной угрозы влиянию нашей Западной цивилизации вдали от границ СССР». И, наконец; «Даже если бы когда-нибудь усилия коммунистов привели к осуществлению надежд русского коммунизма распространиться по всей земле, всемирный триумф коммунизма над капитализмом не означал бы триумфа чуждой культуры, поскольку коммунизм, в отличие от ислама, сам произошел от западного источника». В первых пятилетках Тойнби увидел «войну идеалов Ленина с методами Форда».

Этот пример показывает, что отчетливую укоризну, содержащуюся в известном выражении «Поучительно в истории лишь то, что она никого и ничему не учит», следует адресовать не только неспособным ученикам — нам с вами, но а «учителю» — истории.

Тойнби недооценил не только коммунизм как историческую силу. Он весьма скептически судил о перспективах большинства живых цивилизации, считая, что они в самое ближайшее время будут поглощены Западной христианской. Ему суждено было дожить до наглядного опровержения историей этого пророчества,

Называть коммунизм новой религией на Западе стали давно. Вот из того же Тойнби: «Мы видим, как марксизм превращается в эмоциональную и интеллектуальную замену православного христианства с Марксом вместо Моисея, Лениным вместо Мессии и собраниями их сочинений вместо священного писания этой новой воинствующей атеистической церкви.

Мы всегда очень обижались на такое уподобление, забывая, что слово «религия» было ругательным только для нас самих. Ирония в нем, разумеется, присутствует, но не только ирония.

Марксизм, конечно, предпочитает считать себя наукой, старался быть таковой, и поначалу это удавалось. Но в конце концов получилось, как в анекдоте военных времен: Гегель, Смит с Рикардо и Дарвин вытачивали детали, считая, что делают детскую кроватку, Маркс, Энгельс в Ленин попробовали собрать — не получилось, доделали многое сами, а несун-Сталин тайком вытащил все это из родного НИИ-КБ и быстро собрал крупнокалиберный пулемет.

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У «ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»?                179

Лучше А. Камю. наверное, не скажешь: «Марксизм слишком плохо владеет собой, чтобы быть наукой». Эта потеря самообладания, вызванная отсутствием важнейшего для ученых качества—смирения перед фактами,—как мы теперь знаем и признаем, доходила у людей, называвших себя марксистами, до полной моральной невменяемости (термин Бердяева), С религиями это тоже бывало и бывает, так что не будем обижаться. Основоположники учений в этих трагедиях не виноваты. Спрашивать с Маркса за Колыму примерно то же самое, что с Христа за костры инквизиции, или с Ницше за Освенцим,— об этом порой забывают.

Но другие забывают о другом. От массы забракованных или поставленных под сомнение историей политических теорий, оставшихся умозрительными конструкциями, марксизм отличается тем, что его очень и очень многие пытались реализовать на практике в десятках стран на четырех континентах. Результаты всегда были прямо противоположны идеалам Маркса,—всегда насилие, кровь в разорение.

Каждой массовой идеологии для успеха помимо идейной основы необходима опора эмоциональная, ключевое чувство, к которому она апеллирует. У всех великих монотеистических религий эта опора чрезвычайно надежна — страх смерти. Придумать что-то притягательнее вечной жизни, а тем более вечного блаженства за гробом, казалось бы, невозможно. Но Сталин и Гитлер придумали. Самые низменные из человеческих чувств — ненависть и зависть — оказались непревзойдёнными сплачивающими, мобилизующими факторами. Ни хоры ангельские христианского рая, ни семьдесят две гурии, положенные правоверному в раю магометанском, серьезно соперничать с этой комбинацией не могут.

Но вчитываясь в Тойнби, тем не менее трудно отделаться от ощущения, что приведенные цитаты все-таки попытка отмахнуться от неприятного ему, но очень значительного явления, которое он как объект исследования предпочитает игнорировать, будучи историком, а не летописцем — это разные ремесла. По масштабу это явление, пожалуй, тянет на новую, двадцать вторую цивилизацию, которую в тойнбианских традициях лучше всего, видимо, назвать атеистической. Продолжать объединять ее с материнской Западной христианской значит пытаться сидеть на двух стульях, стоящих в разных углах комнаты (или в противоположных углах ринга, до последнего времени это сравнение было точнее).

Коммунистическая революция в России была не первой попыткой начать построение атеистического общества. Первой, и весьма радикальной, была Великая французская революция. Горюя по храму Христа Спасителя, не забудем, что якобинцы превратили в каменоломню и разрушили до основания, возможно, самый знаменитый и обширный храмово-монастырский комплекс в Европе — аббатство Клюни (XI век!), одно из несомненных архитектурных чудес христианского света, и планировали снести Шартрскнй собор, но не успели. И священников ставили к стенке и гильотинировали. И летосчисление сменили, начав новое, и месяцы переименовали.

Призванное ознаменовать начало новой, постхристианской эры летоисчисление продержалось двенадцать лет: государственный атеизм во Франции не пережил Первой республики. Страна благополучно вернулась в лоно католической церкви и в общее русло развития Западной христианской цивилизации, которую многие и привыкли называть просто «цивилизацией», победно распространявшейся по земному шару со времен Колумба.

У нас этого не произошло, и атеизм как государственная религия оказался чрезвычайно живучим и чрезвычайно жестоким. В давние времена переход от многобожия к единобожию странным образом привел к усилению религиозной нетерпимости. Странным — потому что в общем-то это был шаг вперед. Менее странным и столь же реальным было усиление нетерпимости при переходе от единобожия к безбожию. Менее странным, потому что не всегда и не везде это был шаг вперед.

Но в нашей стране семьдесят лет целенаправленных усилий не только загнали религию в угол или в подполье. Они привели к сильному росту числа реальных, искренних атеистов, сформированных уже не прямым насилием, а семейным и школьным воспитанием. К ним, в

180                                                    Н. РАБОТНОВ

частности, относится и автор этих строк, отчетливо осознающий, что спокойную полноту убежденности, с которой он сейчас не верит в Бога, можно изменить, лишь приделав ему другую голову. Не будет преувеличением сказать, что большинство самой деятельной, активной части населения, занимающей ключевые позиции практически во всех сферах нашей жизни, составляют сейчас именно атеисты, хотя далеко не факт, что они составляют большинство в обществе. Отбор, приведший к такому результату, никак нельзя признать естественным. Но его итоги — реальность. Как к ним относиться сейчас, когда мы начинаем не на словах, а на деле вспоминать о свободе совести?

И это проблема не только наша. Страны, направленные ходом исторического процесса в ту же глубокую колею, что и мы,— а процесс чаще всего заключался в том, что мы их «буксировали за задний бампер»,— примерно в таком же положении. Их суммарное население — полтора миллиарда человек, и наш случай еще не крайний. Некоторым из них до недавнего времени, например, реально грозил расстрел за крещение ребенка—и священнику, и родителям.

Территориально атеистическая цивилизация — будем в дальнейшем для краткости без оговорок употреблять этот, несомненно, условный термин — понесла в течение первых месяцев 1990 года тяжелые потери. По крайней мере пять стран довольно решительно с ней порвали: ГДР, Польша, Чехословакия. Венгрия и Никарагуа. Потери тем более чувствительны и знаменательны, что они, по существу, первые, и еще несколько лет назад никто не взялся бы их предсказать, поскольку развитие атеистической цивилизации до сих пор было почти необратимой экспансией, если не считать скоротечных эпизодов типа Чили и Гренады. Означает ли это начало столь же монотонного процесса размывания и распада, необратимого заката мира атеистической идеологии? Представляется, что все-таки нет.

Вспомним своего долгоживущего предшественника с тотально-глобальными претензиями — Западную христианскую цивилизацию. Крушение колониальных империй было, конечно, ее великим отступлением, но в границы своей европейской колыбели она отнюдь не вернулась. Оба американских континента и Австралия остались практически стопроцентно христианскими, устоялась или почти устоялась сложная исламско-христианская мозаика молодых африканских государств. И хотя религиозная экспансия в Азию оказалась почти полной неудачей (крупное исключение — Филиппины), западные политические институты совсем неплохо прижились и во многих азиатских странах.

Сегодня наше политическое и идеологическое руководство задавлено тактикой, почти непосильным грузом национальных, экономических, экологических проблем, при решении которых все чаще приходится плыть по течению. Куда нас вынесет? Мы волоком выбрались к истокам незнакомой реки и пустились в плавание, уворачиваясь от мелей, порогов и перекатов. Но куда впадает река? Не поджидает ли нас за ближайшим плесом Ниагара? Необходимо думать и об этом.

Нашу идеологию можно уже сегодня перестать называть коммунистической. Теперь за умершего человека несколько суток может дышать машина. Так и идеологический «аппарат сердце — легкие» еще поддерживает терминологическую инерцию, но душа этой фразеологии давно отлетела. Какое уж там «по потребностям», когда мы три четверти века не можем получить по труду. Нет никакого сомнения в том, что большинство исповедовавших и проповедовавших официальную идеологию в нашей и «братских» странах инстинктивно действовало в соответствии с хорошо сформулированной американской поговоркой; «Взаправду или понарошке, но будь искренним». Очень немногие простодушные верили в неотвратимое приближение сияющего будущего в виде «перманентного фойе с буфетом» (формулировка О. Мандельштама).

А с самим атеизмом положение заметно иное. В нелицемерности безбожия подавляющего большинства коммунистов нет ни малейших сомнений. Из всех компонентов нашей идеологии именно атеизм был самым устойчивым. Пожалуй, единственно устойчивым. Если не по существу, то по конкретным формам всех остальных положений возникали жестокие разногласия и борьба, то явная, то

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У «ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»!               181

подспудная. Да и после видимого завершения всех споров, утопленных в море крови, генеральная линия продолжала колебаться и в ретроспективе напоминает известную в математике, но трудно представимую кривую, которая пересекает сама себя под прямым углом в каждой своей точке.

Причина устойчивости, конечно, в предельной простоте атеистического кредо «Бога нет», не оставляющего места для нюансов и дискуссий. Но это не помешало «атеистическому богословию» стать профессией и нескудеющей кормушкой для десятков тысяч людей на сравнительно безопасном, хоть и не слишком престижном, тыловом участке идеологического фронта.

Но, повторю, пожалуй, единственное, в чем не упрекают коммунистов их идейные противники,— в неискренности безбожия. Это чего-то стоит. Если дать выкипеть бурлящему сейчас котлу плюрализма мнений по религиозным вопросам, то на дне останется всего лишь одна четкая дилемма; вы либо верите в Бога, либо нет. Отказывать атеистам в праве на чувство собственной правоты ничуть не больше оснований, чем отказывать в этом верующим.

Я неоднократно спрашивал верующих людей, в том числе образованных, эрудированных, было ли в их личном психическом опыте нечто, воспринятое ими как откровение, как прямое доказательство бытия Божия, вмешательства Провидения в их земную жизнь. Все, иногда подумав и поколебавшись, отвечали утвердительно. Таким образом, сам термин «верующие» представляется не совсем точным. Большинство «верующих» людей просто знает, что Бог есть,— это можно знать. А вот знать, что Бога нет,—нельзя, в это можно только верить. Никаких аргументов, способных доказать наличие или отсутствие потустороннего мира, полностью изолированного от посюстороннего, равно не существует. Именно поэтому смехотворны попытки официальных атеистов «аргументирование разоблачать» Библию и другие священные книги, бессмысленны диспуты с верующими и т. п.

«Религия обманывает угнетенных и обездоленных обещаниями загробного блаженства и тем увековечивает неравенство». «Безбожие — основа аморальности. Раз живем однажды, нужно брать от жизни все, после нас хоть потоп,— вот кредо безбожника». Эти симметричные обвинения стоят одинаково дешево. Представления верующих о неискоренимой аморальности атеизма основаны на опыте цивилизаций, где безбожие было исключением и действительно сочеталось со всеми другими видами вызова обществу, в том числе и с преступностью, пока рассматривалось именно как вызов обществу и делало человека изгоем. Рост в западных странах числа атеистов или людей, равнодушных к религии, признаваемый всеми церковными лидерами, сам по себе отнюдь не ведет к падению морали так же, как принадлежность к преобладающему или официальному вероисповеданию отнюдь не мешает свернуть на кривую дорожку. Что действительно и несомненно при прочих равных условиях снижает преступность,— это просвещение, образование. В одном из редчайших в застойные годы информативных сообщений о характере и размерах преступности в нашей стране промелькнуло: в 1972 году среди лиц, осужденных за убийства, не было ни одного человека с высшим образованием. Какую-то скидку, видимо, нужно дать на то, что грамотный убийца лучше заметает следы, но сути факта это не изменит. Среди образованных людей атеистов больше, хотя считать атеистическое и научное мировоззрения синонимами, как это принято у нас, никак нельзя. Вполне можно быть законченным атеистом и при этом полным невеждой, или же — великим естествоиспытателем и глубоко верующим человеком. И весь спектр между этими двумя крайностями заполнен. Вот для иллюстрации небольшое отступление.

Словосочетание «советское богословие» звучит странно. Не исключено, что оно еще вообще никем не употреблялось. Но его пора вводить в оборот. Не все знают, что эта наука у нас существует, и в ней присуждаются ученые степени, хотя, попятное дело, и не ВАКом. А в окружающем нас мире теология — довольно массовое занятие, по числу специалистов в некоторых странах вполне сравнимое с нашими общественными науками. Духовные академии и богословские факультеты светских университетов, как правило, одновременно и центры теологических исследований. Понятно, что об этой стороне духовной жизни Запада мы

182                                                    Н. РАБОТНОВ

знаем меньше, чем о какой-либо другой, а о современных отечественных религиозных философах и теологах не знаем просто ничего. Имена Бердяева, С. Булгакова, Лосева, мученика Флоренского и других извлечены наконец из насильственного забвения, но о сегодняшнем состоянии православно-христианской мысли в нашей стране доступная массовому читателю информация практически отсутствует. Тем неординарнее недавняя публикация в «Новом мире» небольшой, но яркой статьи «Научна ли «научная картина мира?» доцента математики, кандидата философских наук В. Тростникова, специализирующегося в научной апологетике.

Эту теологическую дисциплину можно назвать зеркальным двойником научного атеизма. Для нее некоторые результаты естественных и точных наук служат доказательствами существования Творца. Подозреваю, что с точки зрения церковных ортодоксов это занятие отдает ересью, будучи по существу поиском прорех или проколов «в маске Великого Лика» (выражение, если не ошибаюсь, Томаса Харди), каковой является для безоглядно верующего человека природа с ее законами.

Я уже высказал свое отношение к полемике между последовательными атеистами и глубоко верующими людьми как к совершенно бесплодному занятию, и потому отмечу здесь прежде всего то, что в работе В. Тростникова мне импонирует: нескрываемое восхищение достижениями науки как проявлением величия человеческого духа. Изобретательно проанализированные примеры выбраны безукоризненно: теоремы Геделя и Тарского в математике, основной постулат квантовой механики о волновой функции как носителе максимально полной информации о физической системе и открытие ДНК как носителя информации наследственной, обеспечивающей устойчивость видов и равновесие в геобиоценозе. Перед результатами такого класса, исполненными высокой красоты и гармонии, и ученые-атеисты вполне могут испытывать благоговение почти религиозное. То, что современная наука способна вдохновлять богословов, говорит, мне кажется, в ее пользу.

Нельзя, правда, не заметить, что полемический темперамент автора сообщает статье заметную задиристость, временами излишнюю. Когда речь заходит о дарвинизме, В. Тростников просто срывается: «,..На фоне сегодняшних данных биологической науки он выглядит просто-таки неприлично... ...Чем меньше человек разбирается в биологии, тем тверже он верит в дарвинизм. Самыми же убежденными его сторонниками являются те, кто вообще в ней не разбирается... ...Сегодня ее (теории естественного отбора.—Н. Р.) абсурдность достигла уровня, не допустимого не только для науки, но и для бытовых разговоров... ...Рассуждение безграмотно, а аналогия незаконна (рассуждение Дарвина об аналогии между естественным и искусственным отбором.— Н. Р.) ...Если бы дарвинизм и вправду был научной теорией, то он давно должен был... добровольно уйти со сцены... ...Учение о естественном отборе стало более несуразным, чем утверждение, будто земля плоская и стоит на трех китах». О чем-то эти обличения напоминают, а о чем именно, можно понять, подставив в них вместо дарвинизма, например, вейсманизм-морганизм. Впрочем, в человека, которому всю жизнь затыкали рот, не следует бросать камни за этот срыв.

Невоинствующему атеисту — именно так могу я назвать свое кредо — пристало относиться к религиозной философии так же, как к религиозному искусству,— а искусство до девятнадцатого века можно считать практически целиком религиозным. И в философии, и в искусстве «как» гораздо важнее, чем «что».

Основоположникам и сравнительно немногочисленным на протяжении всей истории апологетам и пропагандистам атеизма трудно предъявить обоснованные претензии морального плана. Ни первый из известных нам атеистов античности Ксенофан (565—473 до Р. X.), писавший: «Если бы волы и львы, обладая руками, могли подобно людям изображать своих богов и создавать произведения искусства, они изображали бы их по своему образу и подобию», ни Л. Фейербах, через две с половиной тысячи лет повторивший ту же мысль в чуть более вежливой форме, ни софист Антифон, развивший ее: «Люди придали богам не только свой образ, но и свой характер», ни К. Маркс, назвавший религию «опиумом

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У «ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»!                1 83

народа», аморальными не были. Так же, как Демокрит, Эпикур, Лукреций, Дидро, Бейль, Гельвеций и многие другие. А то, что зверями были Сталин и Гитлер, к атеизму имеет столь же мало отношения, сколь к религиозному образованию, полученному одним из них.

Внешне парадоксальное, но тем не менее убедительное положение теории Тойнби состоит в следующем: новая цивилизация крепнет, развивается и расширяется не в результате возникновения каких-то специфически благоприятных обстоятельств, а наоборот, как реакция на вызов и угрозу — со стороны внешних или внутренних врагов или суровых природных условий. Поэтому в области культуры в широком смысле, как полной суммы знаний и умений, развивающаяся цивилизация обычно прежде всего заявляет о себе в военном искусстве. Один из самых ярких тому примеров следующий: татаро-монгольское нашествие, которое мы традиционно склонны считать тормозом нашего развития, Тойнби считает именно тем историческим вызовом, который возбудил отпор и быстрый прогресс. Военным инструментом мобилизовавшейся восточно-христианской цивилизации стало казачество, сумевшее опереться на факторы, бывшие для монголов помехой. Реки, бывшие для конницы Чингисхана серьезным препятствием, казаки сделали главными путями сообщения, а покоренные просторы они в отличие от кочевников осваивали — распахивали, заселяли, превращали в надежный тыл — и быстро вышли к Тихому океану. Разумеется, это полностью отвечает известному диалектическому положению о развитии как борьбе противоположностей, которое у нас громко провозглашалось, но на практике игнорировалось абсолютно.

Бурное рождение атеистической цивилизации не выпадает из общей закономерности. Враждебное окружение и быстро поверженные, но продолжавшие существовать и крепнуть в умело накаляемом воображении общества внутренние враги вызвали расцвет именно военного могущества — единственный реальный расцвет, которым мы сегодня можем похвастаться. У всех остальных цивилизаций за периодом «бури и натиска» следовал период подъема искусств и ремесел,— хотелось бы надеяться, что мы приближаемся к его порогу.

У религии как политической идеологии есть огромное преимущество перед атеизмом: она не может прийти в противоречие с действительностью. В ней, строго говоря, просто отсутствует понятие противоречия, как и все остальные логические категории. В этом одна из главных причин практической вечности всех великих религий и опирающихся па них государственных институтов. Тойнби справедливо пишет: «Папа Григорий Великий и другие основатели западного христианства... строили на скале религии, а не на песке экономики», В чей огород это камешек, понятно,—известно, кто считает экономику гранитным базисом, а все остальное — надстройкой. Сейчас, когда зыбучие пески экономики расступаются под нашими ногами, не грех вернуться к вопросу, что первично, а что вторично. Именно духовное начало в жизни общества — главное, религия доказала это неопровержимо, и атеизму совершенно необходимо опереться на эту высокую истину. Для многих атеизм и материализм — синонимы. Но это не совсем так. Разумеется, все атеисты верят в материальность окружающего мира. «В мире нет ничего, кроме движущейся материи»,— да, согласен. «Материя первична, сознание вторично» — да, но не с точки зрения сознания. Как для меня может хоть что-нибудь быть важнее, первичнее моего сознания — единственного, что у меня по-настоящему есть?

Все это отнюдь не означает, что я идеализирую религию как духовную основу общества. Парадоксов хватает. До самого последнего времени именно одна из чисто религиозных и самых малоприятных черт нашей идеологии — непререкаемость — делала общество устойчивым. Способность «держать удар» у нас была фантастическая. Она оказалась потерянной в одночасье, как только мы спохватились и попробовали поставить на место все, что было поднято над логикой и здравым смыслом. Но это отнюдь не означает, что к непререкаемости нужно возвращаться. Найти, а точнее, создать ей замену в рамках научного мировоззрения — непростая, но неотложная задача.

Религиозная вера доказала свою способность делать людей счастливее. Способен ли на это в принципе атеизм, неизвестно. В борьбе за человеческие души

184                                                  Н. Работнов

он еще и не начинал искать своих аналогов тем ключевым словам, идеям и понятиям, которые религия вырабатывала тысячелетиями. Наша атеистическая пропаганда, как, впрочем, и любая другая, была формальностью, камуфляжем права сильного. Попробуйте во всех призывах и лозунгах последних десятилетий заменить семисложную «руководящую роль» на односложную «власть», и послушайте, как они зазвучат. Угнетенное положение верующих в нашей стране не просто вызывало естественное сочувствие и солидарность за рубежом, но и подрывало атеистическую идеологию. Записанное Далем: «Не та вера правее, которая мучит, а которую мучат» — справедливо и в том случае, когда мучителем выступает безверие. Один из основоположников европейского атеизма нового времени Гольбах в своем главном труде «Система природы» писал: «Спросят, может быть, возможно ли вытравить когда-нибудь у целого народа его религиозные представления? Я отвечу на это, что подобная вещь кажется совершенно невозможной и что ее не следует ставить себе целью». К несчастью, именно такой цели, не всегда провозглашая ее открыто, добивались некоторые идеологи коммунистического атеизма. Будем надеяться, что это в прошлом.

Наши официальные атеисты могли проповедовать только атеистам же. Журналы типа «Наука и религия», брошюры, методические разработки и т. д. были обращены отнюдь не к верующим, а к своим же пропагандистам, которые главным образом варились в собственном соку и проводили миллионы мероприятий для «галочки». А атеисты благополучно формировались детским садом, школой и семьей — если формировались.

Верующие и неверующие люди до недавнего времени у нас жили как бы в разных обществах. Я не скрою, что слабо представляю себе мир верующих людей России. Единственным извинением служит то, что в этом неведении я, мягко говоря, не одинок. На глянцевой поверхности нашего общества верующих с их проблемами просто не было, как не было бедных, бездомных, инвалидов. Многие из нас поэтому невольно и не всегда осознанно относили религию либо к теневым сторонам жизни, либо к уходящим, успешно изживаемым пережиткам, И религия действительно почти не была уделом благополучных людей.

Разобщение верующих и неверующих имеет глубокие корни и близко к абсолютному, но лишь в довольно узком кругу духовных проблем, являющихся в нормальной общественной обстановке сугубо личным делом каждого и не приводящих к конфликтам.

Я не знаю за собой греха конкретной личной причастности к угнетению веры, но от чувства — или комплекса? — коллективной вины избавиться не могу. Думаю, это чувство знакомо сейчас многим. Проявляется оно по-разному. Как пишет В. Войнович, «Бывшие марксисты и атеисты теперь пришли кто к православию, кто к буддизму, кто к сионизму, а кто к парапсихологии или бегу трусцой». А многие православие, парапсихологию и бег трусцой прекрасно сочетают. Трудно испытывать симпатию к этим новообращенным, для которых религия — очередная мода. Было мини, стало макси.

Христианство — до настоящего времени единственная великая религия, оказавшаяся способной на идеологическую революцию — Реформацию, имевшую решающее значение для развития Европы и Северной Америки. Большинство внутрирелигиозных конфликтов относится к одному из двух знакомых по отечественной истории типов: раскол или ересь. Раскол вызывается различием в обрядах, ересь — различием в догматах. Реформация была в основном расколом, и даже отрицаемые ею догматы — непогрешимость папы прежде всего — были из числа ритуальных, «земных», основы веры не задевали.

Этой христианской классификации конфликтов коммунистический атеизм не придерживался. Главным проклятием было и осталось слово «раскольник», а «единство» — несомненный догмат по происхождению — превратилось в обряд, ритуал. Атеистической идеологии остро не хватало и не хватает настоящих еретиков, для выживания она отчаянно нуждается в новых идеях, а не только в новых формах. И начинать нужно с извлечения уроков из собственного недавнего прошлого. Материал для обучения на собственных ошибках у нас такой, какого,

ЕСТЬ ЛИ БУДУЩЕЕ У «ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»?               185

наверное, никто в мире не имел. Наши литература и публицистика принялись за него очень серьезно, а обществоведы и политики все раскачиваются.

По Тойнби, успех римско-католической церкви в распространении ее влияния объясняется тем, что она не требовала слишком многого от признававших ее гегемонию мирских владык. Коммунистическая идеология в сталинском исполнении требовала беспрекословного слепого подчинения идеологическому и политическому центру — Москве. Плоды мы сейчас пожинаем. Главный урок — высокое давление за прочными стенками лишь кажется стабильной ситуацией, на самом деле она взрывоопасна, И как показали последние события в Восточной Европе, успеть сбросить давление удается не всегда.

Согласно Бергсону, которого Тойнби сочувственно цитирует, для нормального развития цивилизации необходимы два элемента: «Усилия некоторых людей создать новое и усилия остальных принять это повое и приспособиться к нему». В новшествах, спускаемых сверху,—от разумных до безумных,—у нас недостатка не было. Но почти никого почти никогда не заботило, понятны ли, приемлемы ли новшества для народа. Забота об этом начинает проявляться — в значительной степени поневоле — только сейчас, и надежды на позитивное развитие связаны именно с ней.

СССР страна не просто многонациональная, а с тойнбианской точки зрения, «многоцивилизационная». Сам Тойнби слово «христианство» довольно систематически употребляет во множественном числе, и. пожалуй, есть полное основание поступать так с термином «ислам» (не говоря уже о терминах «социализм» и «коммунизм», заметим в скобках). Христианство у нас свое почти в каждой европейской республике (православие, католичество, протестантство, униатство и т. д.), и огромными этническими группами представлены оба главных течения ислама — шиитское и суннитское. Верующие в разных богов и неверующие есть везде, важно, чтобы не было разделения на правоверных и неверных. Кровавый опыт религиозной вражды, увы, копится во всем мире и по сей день, нет нужды перечислять известные всем горячие точки, которые, к несчастью, географически отнюдь не точки, а густонаселенные регионы. Но параллельно копится и более скромный, но растущий все-таки быстрее опыт межрелигиозного мира и сотрудничества. Пример в этом подает Запад. Если бы не Северная Ирландия, можно было бы сказать, что сошли на нет кровавые распри католиков и протестантов, начавшиеся с Варфоломеевской ночи. Все реже акты антисемитского вандализма. Все шире и надежнее ниши, создаваемые мусульманским меньшинством, выходцами из Африки и Азии, в Европе и Америке.

Во время визита в США в июне 1990 года на встрече с представителями американской интеллигенции М. С. Горбачев сказал: «Итак, мы — одна цивилизация, при всех различиях...» Репортаж в «Правде» об этом дне визита был озаглавлен «К новой, мирной цивилизации». И у нас, и на Западе некоторые, а может быть, и многие склонны трактовать нашу эволюцию последнего пятилетия и особенно ее нынешние этапы, как признак готовности блудного сына вернуться под отчий кров не без надежды на упитанного тельца, зажаренного по этому случаю, Но все сложнее. Мы очень не похожи сегодня ни на Запад, ни на новый индустриальный Восток. Нас с ними разделяют не только повергаемые один за другим искусственные барьеры. Реальность и глубину внедренных в наше сознание представлений нельзя недооценивать, И поэтому способность возрождающейся религии сыграть решающую роль в укреплении морали и общественной стабильности представляется проблематичной даже в далекой перспективе, не говоря уже об опасной динамике переходного периода. И религий, напомним, у нас не одна и не две.

Призывы к деидеологизации понятны и оправданны, пока под идеологией понимается тот жалкий суррогат, который нам преподносили как непогрешимое и всепобеждающее учение авторы «Краткого курса» и иже с ними. Но идеология — в значительной мере «идеалология». Понятие идеала обесценилось у нас чрезвычайно, как обесценились почти все высокие слова. Но «общечеловеческие ценности», вспомнить о которых нас сейчас призывают, не синоним религиозных

186                                                   Н. Работнов

ны поэтому унывать. Навязанную нам роль «царей природы» следует сменить на более скромную, но вполне достойную роль детей природы, чтящих се законы и стремящихся к гармонии с ней и друг с другом. Эта цель не ниже и не хуже других. Но чтобы чтить законы природы, их надо знать. Правда, хорошо известное положение юриспруденции «незнание законов не избавляет от ответственности за их нарушение» в применении к законам природы нужно несколько изменить. Нарушить их, разумеется, никто не в состоянии. Но законов у природы много, и они чрезвычайно детальны — буквально на все случаи жизни. Мы можем лишь выбирать, сознательно или по неведению, какие из них будут запущены в ход нашим «действием или бездействием» (формула Уголовного кодекса). Последствия наступают неукоснительно. Человек сейчас может и старается использовать для удовлетворения своих потребностей и прихотей чрезвычайно глубокие, тонкие и трудно реализуемые возможности, заложенные в законах природы. Но столь же сложны, трудно обнаружимы — и мощны! — мины, расставленные ею на путях, которые мы выбираем. На протяжении почти всей истории главной опасностью для человека были не силы природы, а другие люди, их злая воля. Сейчас эти опасности объединились и, многократно усилив друг друга, приобрели глобальный характер. Для того, чтобы они реализовались, не всегда необходим чей-то дьявольский замысел, достаточно нашего собственного незнания, неумения, нежелания действовать. В этих условиях жизненно важно использовать любую возможность для объединения людей против смерти и разрушения. Уже имеющийся опыт показывает, что при наличии доброй воли непреодолимых духовных, идейных разногласий нет — всегда можно сделать так, чтобы они не мешали сосуществовать и сотрудничать. Различия между верой в Бога и атеизмом—разногласия, вполне улаживаемые взаимной терпимостью: мои заметки— об этом. Их нельзя считать даже попыткой ответить на вопрос, вынесенный в заголовок. Но поставить его стоит.