Не герои, а мученики

Знаю я, как будет отмечаться этот день в Петербурге: за последние 40 лет этот сценарий превращения трагедии в праздник не менялся. Губернатор возложит венки на Пискаревском кладбище и к аникушинскому монументу, только теперь наша красавица будет стоять не во вторых рядах, как двадцать и тридцать лет назад, а впереди. Представителей ветеранов на автобусах свозят к памятным знакам на кольце осады и нальют фронтовые сто граммов, после чего они запоют «Артиллеристы, Сталин дал приказ». Ключевые слова телевизионных выступлений – героизм ленинградцев. По радио будут рассказывать, как поднимали боевой дух жителей театр оперетты, симфония Шостаковича и стихи Ольги Берггольц.

Я однажды спросил у тети Люки насчет стихов по радио. «Какие стихи? О чем ты говоришь? Вот помню, как поймали мы с твоим дедом кошку на чердаке. Повезло, их уже давно всех съели. Поймать поймали, а убить, то есть задушить или пристукнуть, у меня не получится, и дядя Курт отказывается. У меня был хлороформ, пришлось им воспользоваться. Когда стала варить – такой запах пошел, что стало ясно: не съесть».

А вот еще обрывки из рассказов блокадников, врезавшиеся в память.

«На нейтральной полосе были бывшие капустные поля, и вот мы ночью ползали туда за хряпой (внешние зеленые листья капусты, Е.С.). Брат там и остался».

«Я слегла. Соседи перестали обращать на меня внимание и прятать мешок сухарей. Когда их не было, я добиралась до мешка и брала оттуда понемногу, чтобы не заметили. Так и выжила».

«Я заранее надевал на себя как можно больше одежды, чтобы было не так больно, когда будут бить. Отходила от прилавка какая-нибудь старушка, я выхватывал у нее хлеб и сразу совал в рот».

«Пришел сосед, попросил разрешения сварить на нашей «буржуйке» картошку. Там было полкилограмма. Сварил и тут же съел, а мы лежали и смотрели».

«К марту работали, наверное, только те, кто был на казарменном положении. А для остальных было важно придти на работу, чтобы получить свою болтушку из жмыха. Путь от дома до работы и обратно – это и было главное испытание. Если слишком далеко – конец».

«Притуплялось всё. Первое время как-то реагировали на упавших прямо на улице, а потом привыкли».

«В нашем подъезде на лестнице умерла женщина. Через несколько дней я увидел, что у нее вырезана часть ягодицы».

«А слухи всегда оправдывались. Начет того, что в Смольном икру едят – так это же понятно. Не потому, что они гурманами были, а потому, что уж если везти для них на самолете что-то, то самое эффективное – именно икру. Да по лицам было видно, кто как питается».

«Страшно было ходить по улицам. Однажды за нами бежали. Мы с матерью работали в детсадовской столовой, были полненькие, нас, наверное, выследили».

«Кто хотел похоронить по-человечески – клал тело на саночки и вез на кладбище. Там ему показывали вырытую могилу. Цена – три килограмма хлеба. Как правило, люди не могли этого себе позволить. Везли санки вдоль длиннющего заснеженного бруствера двухметровой высоты, из которого высовывались ноги и головы, клали тело в его конце. Но кто-то «покупал» могилу, ее как-то зарывали, а после ухода родственников снова разрывали, предлагали освободившуюся могилу новым клиентам. Набросанную землю легче копать, чем смерзшуюся…»

Так вот о героизме. Да, порою мы употребляем это слово в бытовом смысле, подразумевая самоотверженность. Мать проявляет героические усилия, чтобы спасти детей. И примеров такой самоотверженности блокада дала неисчислимое количество. Помогали друг другу, чем могли, умирая. Но в устах руководителей и пропагандистов слова «героизм защитников Ленинграда» имеют иной смысл, а именно патриотический. И вот против этого понимания душа протестует. Мою бабку по отцу Екатерину Александровну Скоробогатову и деда по матери Курта Густавовича Зоргенфрея, пожилых людей, никто не спрашивал, хотят ли они стать героическими защитниками Ленинграда. Самостоятельный отъезд из Ленинграда, да будет всем известно, был запрещен с самого начала войны. Просто купить билет и уехать было невозможно. Отправлялись на фронт мобилизованные. Эвакуировали детей, с ними смогло уехать лишь небольшое число сопровождавших. Эвакуировали наиболее ценные предприятия и организации. Но основная масса жителей трехмиллионного города и беженцы из области (судьба последних была самой страшной: ни запасов, ни работы, т.е. продовольственных карточек) были обречены.

Следует задуматься – что делал в течение целого сентября в уже осажденном городе член Ставки Верховного Гланокомандования, Жуков, у которого в распоряжении были всего полторы обескровленных армии. Наверное, Сталин никому другому не мог этого доверить: никаких мыслей и разговоров о том, чтобы сдать город. Точнее, сдать фронт, ибо судьба мирного населения его не интересовала. Жукова только тогда отозвали защищать Москву, когда стало ясно, что немцы снимают свои части от Ленинграда и переводят их на московское направление. Штурма Ленинграда не будет.

Понятия «мирное население» при Сталине вообще не было. Был советский народ, поголовно обязанный воевать.

Когда уже в 90-х годах Виктор Петрович Астафьев впервые вслух произнес мысль о том, что Ленинград следовало сдать, это вызвало всеобщий шок. Это не укладывалось в наших пропитанных сталинским патриотизмом головах. Одни говорили: люди были бы спасены, но город-то был бы разрушен. Но город мог быть разрушен только нами самими: очень многое было уже заминировано. А немцам наш город, построенный по проектам итальянских и немецких архитекторов, очень даже нравился. Центральный ансамбль города, между прочим, практически не пострадал от бомбежек и обстрелов.

Другие, наоборот, говорят, что фашисты уничтожили бы население. Но это же чудовищная логика: немцы всё равно уничтожат, так давайте уничтожим сами.

Нет, не об этом думал Сталин. Два города имеют одну трагическую судьбу: Ленинград и Сталинград. В обоих случаях эвакуация была запрещена, в обоих случаях мирное население было перемешано с военными: «Солдаты плохо защищают города, оставленные жителями». А всё дело в именах, которые носили в те годы эти города. Киев, хотя и очень не хочется, сдать можно. Одессу, Смоленск, Новгород – можно. Но за имена Ленина и Сталина ничего не жалко. Идолы требуют жертв.

Спорить о том, полтора или два миллиона погибло…

«Никто не забыт и ничто не забыто» - это, знаете ли, слова, слова, слова. Те, кто сейчас их с пафосом произносит, едва ли мысленно тащит себя по ежедневному пути с бидончиком дуранды от Университетской набережной до Боровой по желтым от нечистот наледям мимо лежащих людей.

Давайте для начала называть их не геройскими защитниками Ленинграда, а мучениками. Это ближе к правде и к истинной памяти.

Георгий Трубников, Санкт-Петербург