Из книги Эдуарда Шнейдермана
"Бенедикт Лившиц: арест, следствие, расстрел".
журнал "Звезда" , № 1, 1996г.
2. СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО КАК ИСТОЧНИК ИНФОРМАЦИИ
(Предварительные размышления)
Следственное дело Лившица, «Дело № 35610 Управления НКВД СССР Ленинградской области» , которое не без труда, преодолев явное нежелание держателей, удалось все же получить для ознакомления, довольно велико по объему. Оно состоит из двух томов: 1-й (1937—1938; 160 л.) фиксирует все стадии пребывания Лившица в Большом доме: обыск и арест, собственно следствие, суд и расстрел, а также включает документы, относящиеся к его посмертной реабилитации; 2-й, «Имущественное дело» (1957—1958; 23 л.), содержит материалы о возмещении Е. К. Лившиц, вдове поэта, стоимости конфискованного имущества.
Следствие представлено, в частности, двумя протоколами допросов и тремя — очных ставок Лившица с другими подследственными, а кроме того, протоколами допросов В. О. Стенича, С. М. Дагаева, Ю. И. Юркуна и В. А. Зоргенфрея.
Документы дела (это, главным образом, машинописные копии) оформлены довольно небрежно: некоторые не подписаны, другие не утверждены, кое-где не вписаны точные даты. Зато все встречающиеся в тексте фамилии напечатаны заглавным шрифтом, чтобы сразу бросались в глаза.
Неполноту дела замечаешь даже при его беглом просмотре: неужели за десять с лишним месяцев следствия было всего два допроса обвиняемого? (Другие случаи неполноты будут отмечены ниже.)
Но пусть и с пробелами, дело Лившица содержит немало данных, проливающих свет на триста тридцать дней, проведенных им в Большом доме. Ведь опубликованные сведения об этом периоде крайне скудны, отрывочны и неточны, — чаще всего они основаны на догадках, а порой на слухах и домыслах. Возьмем пока один пример — дату смерти Лившица. Из-за полной закрытости архивов НКВД—КГБ она до самого последнего времени называлась во многих вариантах и всякий раз неверно.
Знакомство с делом позволяет ответить на многие вопросы, но отнюдь не на все. Причина этого не только и не столько в отсутствии каких-то документов, но прежде всего в самой специфике следственных дел тех (как, впрочем, и многих последующих) лет.
Можно представить себе период следствия неким подобием айсберга, где дело (сумма дел) — лишь надводная, видимая его часть, пусть нам пока еще почти неведомая, но — существующая реально, — это многие тысячи дел одного только Ленинградского НКВД—КГБ и, вероятно, миллионы дел по всей стране. Эта часть документирована истязателями. Но есть и другая — огромная подводная, слабо освещенная, почти не документированная, — свидетельства самих жертв. У каждого узника своя тюремная история. Однако они лишены были возможности делать записи, вести дневники, расстрелянные не оставили мемуаров. И мы никогда не узнаем, о чем передумал за эти триста тридцать дней и ночей Лившиц, как в действительности отвечал он на вопросы следователей, о чем говорил с соседями по камере.
И все же в этом подводном мраке можно различить какие-то контуры, найти ориентиры и понять, как было на самом деле. Для этого надо обратиться к имеющимся, сравнительно немногим, свидетельствам уцелевших. И прежде всего, конечно, к Солженицыну, к «Архипелагу ГУЛАГ», к первой его части — «Тюремная промышленность». Для воссоздания следственной истории Лившица здесь нам важно
все, в том числе и многочисленные подробности. Но вот что говорится обо всех жертвах террора: «В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье почти никогда и не было выяснением истины, а только и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда неподготовленного человека — согнуть, протащить через узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так, чтобы взмолился он о другом конце...» Но до «другого конца трубы» ни Лившицу, ни многим другим не суждено было добраться.
Нужны нам здесь и детали. О том, к примеру, как следователи добивались признаний — признаний в том, чего подсудимый не совершал, — Солженицын повествует подробно, называя в общей сложности 5 2 способа физического и психического воздействия. Но даже и этот огромный перечень неполон, — каждый следователь, обладавший «творческой жилкой», изобретал еще и что-то свое, оригинальное. Истязания продолжались непрерывно. И это постоянно надо держать в памяти, изучая дело Лившица.
Чтение протоколов допросов поначалу ошарашивает: обвиняемые признаются буквально во всем, что им только ни инкриминируют, — они охотно называют десятки имен сообщников, обстоятельно рассказывают о своей подпольной организации, разветвленной и законспирированной, имевшей целью убийство Сталина и его соратников и свержение существующего строя. И ведь знаешь, что ничего подобного на самом деле не было, а было лишь естественное для нормальных людей неприятие сталинского режима, было внутреннее сопротивление, стремление в этом свихнувшемся мире сохранить себя в себе и делать свое дело.
Но как быть с собственноручно подписанными ими протоколами допросов?
Существенны здесь свидетельства каждого из уцелевших, прошедших «через узкую трубу», другой конец которой, — продолжим цитату из Солженицына, — «вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага...» н
О том, что протоколы допросов подчас фальсифицировались следователями, свидетельствуют многие, арестованные в разные годы. К примеру, врач М.М. Ме-лентьев (Москва. Лубянка, Бутырки. 1933 г.): следователь «бойко, по готовому трафарету, набросала «о нашем недовольстве» и наших «намерениях». <...> Здесь была одна фантазия и ни одного факта...»; впоследствии этот протокол был из дела изъят и вместо него «подшит только протокол, написанный ее (следователя. — Э.Ш.] рукой...» 24 Или, гораздо позже, — писатель Б.Д. Четвериков (Ленинград. Большой дом. 1945 г.): во время следствия у него испортилось зрение, и он, не читая, подписывал сочиненные следователем «безграмотные глупые протоколы», надеясь, что суд «сразу же поймет, что это дутое дело...»25 Так было и до 1937 года.ипосле 1938-го.Для нас же прежде всего важны свидетельства тех, кто находился под следствием там же, тогда же, за то же, — свидетельства И.А. Лихачева (он был арестован через два дня после Лившица, 28 октября 1937г.) — Жалоба Генеральному Прокурору СССР (1956) и Н.А. Заболоцкого (арестован 19 марта 1938г.) — Заявление в Особое совещание НКВД СССР 2в и воспоминания «История моего заключения» 27.
И тот и другой подробно сообщают об истязаниях, о подделке следователями протоколов допросов. Заболоцкий пишет о «фабрикации „документов"» и называет их «поддельными»; Лихачев — «фальшивкой, небылицей», «приключенческим романом самого дурного вкуса». «Главный протокол, — свидетельствует он, — был мною подписан уже в готовом и отпечатанном на машинке виде. Никакого допроса он не отражал. Мне предлагалось заучить эти небылицы для выступления на суде». Оба сообщают о подделке их подписей, — Заболоцкий: «Подпись под ним (заявлением. — Э.Ш.} была действительно очень похожа на мою, хотя я никаких подобных заявлений не подписывал» 28; Лихачев: «Подпись моя была искусно подделана».
Степень фальсификации бывала различной — от всевозможных вставок (отдельных слов, фраз и кусков текста) до изготовления протоколов целиком (подробно об этом будет сказано ниже).
фальсифицированные протоколы допросов Мелентьева, Лихачева, Заболоцкого, Четверикова... Прибавим к ним признание фактов подобных подделок новыми обитателями («второнасельниками» — слово Лившица) Большого дома и Военной коллегии Верховного суда СССР при прокурорских проверках, проводившихся по делам репрессированных в период реабилитации (2-я половина 1950-х—1960-е гг.), — мы с полным основанием можем сделать вывод: подделки не являлись каким-то исключением, — напротив, это был обычный, широко практиковавшийся в органах ГБ метод работы. Но о чем это говорит? Следователи прибегали к фальсификации в тех случаях, когда бессильны были путем физического воздействия выбить у арестованных нужные показания. А такое происходило нередко.
Немалое значение тогда приобретают другие представленные в следственном деле документы, начиная с ордера на арест и кончая протоколом судебного заседа-
ния, — ло ним мы сумеем хотя бы пунктиром очертить последний период жизни осужденного. Но все же и в фальсифицированных протоколах допросов можно выявить крупицы действительных фактов, о чем-то догадаться и что-то понять. Ведь для придания этим фальшивкам хоть какого-то правдоподобия в них вставлялись почерпнутые из доносов, извлеченные из конфискованных при обыске бумаг (записных книжек, писем и т.д.) реальные даты, фамилии, информация о встречах, разговорах и другое. Естественно, что при фабрикации фальшивок отбиралось только то и трактовалось лишь так, чтобы и эти детали свидетельствовали против обвиняемого.
Протоколы, — причем фальшивые даже в большей степени, нежели правдивые, — позволяют понять общий следовательский замысел и его изменение в ходе следствия под влиянием различных как внешних, так и внутренних обстоятельств.
Из протоколов видно, кто из писателей был на подозрении у НКВД, против кого собирали (или изготовляли) улики впрок. Не обязательно этот материал использовался, а если он и шел в дело, то не всегда сразу, — ведь писателей арестовывали и в 1939—1940-м, и в годы войны, и в послевоенный период (например, проходящих по делу Лившица С. Спасского, Г. Гуковского).
Можно также ощутить состояние общества, его реакцию на проводимую в стране политику, почувствовать настроения в писательской среде, отношение неконформистской части литераторов к происходящему и, в частности, к политике партии в области литературы. В результате изучения протоколов приходишь к выводу, что значительная часть писателей вела себя не столь послушно, как это может показаться сейчас.
И наконец, выявляя приемы, характерные особенности подделок, мы сможем научиться распознавать фальсификацию. Это сделается насущно необходимым, когда архивы НКВД—КГБ будут широко доступны для исследователей.
Разумеется, не всегда протоколы допросов фальсифицировались. Подчас арестованные под невыносимым давлением следователей давали требуемые показания, чтобы под конец решительно от них отказаться. Кто-то надеялся, что свою невиновность, всю абсурдность обвинений легко сумеет доказать на суде, но этого, конечно, не происходило, ибо суд был вовсе не таким, на который они рассчитывали. Но даже если кто-то под пытками, шантажируемый угрозами по отношению к оставшимся на свободе близким, и «признавался» в том, чего никогда не совершал, даже если в полубессознательном состоянии и подписывал ложные протоколы (а они не могли быть правдивыми, — предъявлявшиеся писателям обвинения всегда были вымышленными), — вспомним сказанное Солженицыным: «Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее...» 29, — даже и тогда никакие упреки замученным предъявлять мы не вправе. Лишь глубоко осознав это, можно заняться анализом документов следственного дела, где Лившиц, Юркун, Зоргенфрей и другие предстают перед нами не как реально существовавшие люди — поэт, прозаик, переводчик, но как их однофамильцы, персонажи пьесы, бездарно сочиненной «драма-тургамия-следователями.
9. «ЗАТИШЬЕ»
(февраль—апрель 1938 г.)
Допрос Дагаева для доказательства вины Лившица не дал практически ничего. Следующий же, имевший к Лившицу отношение (из числа включенных в дело), состоялся лишь через три с половиной месяца.
Сто дней простоя — для следствия срок огромный, и можно подумать, что оно зашло в тупик. Но такой вывод будет неверным. Простоя не было. Один документ, относящийся к этому периоду, в деле все же имеется — бледная машинописная копия, очередное, принятое в марте (день не проставлен, но, вероятно, числа 1 5-го) постановление о продлении срока содержания Лившица под стражей еще на два месяца, до 15 мая. Необходимость этой меры, сказано здесь, вызвана тем, что «следствием по делу вскрыт ряд новых участников, для чего необходимы дополнительные аресты» (л. 12).
Даже по очень неполным данным, которыми мы располагаем, видно, что в течение этих ста дней действительно прошла новая волна арестов среди писателей. Были схвачены:
4 января — В.А. Зоргенфрей (расстрелян),
10 января — С.М. Дагаев (расстрелян),
в ночь с 3 на 4 февраля — Ю.И. Юркун (расстрелян),
5 февраля — Г.О. Куклин (23 сентября 1938г. приговорен к 8 годам ИТЛ; умер в крайбольнице мест заключения Красноярского края 9 ноября 1939 г.),
11 февраля — Ю.С. Берзин (2 июля 1939 г. приговорен к 8 годам ИТЛ; по данным личного дела, умер в лагере 11 июня 1942 г.),
14 февраля — Д.И. Выгодский (23 июля 1940 г. приговорен к 5 годам ИТЛ; умер в Карагандинском лагере 27 июля 1943 г.),
^5 февраля — А.М. Шадрин (через два года следствия, в апреле 1940г. дело было прекращено; в 1946 г. снова арестован и осужден; реабилитирован в 1956 г.),
16 марта — Е.М. Тагер (23 сентября 1938 г. приговорена к 10 годам ИТЛ, вторично осуждена 19 декабря 1951 г.; реабилитирована в 1956 г.),
19 марта — Н.А. Заболоцкий (2 сентября 1938г. приговорен к 5 годам ИТЛ; освобожден лишь в 1946 г.),
23 апреля — А.А. Энгельке (23 июля 1940 г. осужден на 5 лет ИТЛ; пробыл в заключении по 20 июля 1 946 г.; амнистирован в 1953 г.: реабилитирован в 1 957 г.).
Из перечисленных здесь Дагаев, Юркун, Куклин, Берзин, Тагер, Заболоцкий, Выгодский фигурируют во втором допросе Лившица (фамилии Куклина и Тагер во 2-м экземпляре протокола дважды подчеркнуты); подробные показания об Энгельке содержатся в допросе Дагаева; Шадрин проходит по делу И. А. Лихачева.
Эти аресты и призваны были «влить новую кровь» в следствие.
11. ДОПРОС В. А. ЗОРГЕНФРЕЯ
(23 мая 1938 г. Следователь Гантман)
Этот допрос, последний в деле Лившица, состоялся, как явствует из вступительных слов следователя, в результате поданного обвиняемым заявления, содержавшего признание своей вины. Отсюда напрашивается вывод: за четыре с половиной месяца пребывания в Большом доме Зоргенфрей нужных следствию показаний не дал. Как мы знаем, подобное заявление (вернее, упоминание о нем) послужило поводом для проведения второго допроса Лившица, точнее говоря, для фабрикации протокола этого допроса. Так не был ли и протокол допроса Зоргенфрея в основном сфабрикован?
Из ответов видно, что политическая активность Зоргенфрея была очень невелика: «Я затрудняюсь каким-либо термином определить свои политические убеждения, так как строго выработанной четкой политической платформы у меня нет» . «Октябрьский переворот 1917 года, — признал он однако, — я принял враждебно <...>. Я протестовал против основного в советском строе — против диктатуры пролетариата, ликвидации частной собственности на средства производства...»; «Решающим стимулом в активизации моей борьбы против советской власти, — утверждает Зоргенфрей, — явилась коллективизация» (л. 120, 121—122). (Но почему для него, горожанина, поэта и переводчика, именно это стало последней каплей? Или здесь уже неуклюже вмешивается «соавтор»?)
Далее он рассказывает об окружении, которое «способствовало поддержке и развитию во мне контрреволюционных настроений», и называет Г.П. Блока, вместе с которым долгое время работал в издательстве «Время». «Более активный и организованный характер, — продолжает Зоргенфрей, — приняла моя антисоветская деятельность на почве сближения с Бенедиктом Лившицем» (л. 122; эта фраза подчеркнута).
Но вот что удивляет: Зоргенфрей, в конце 1935 года вошедший в подпольную группу, больше ни в одном из имеющихся в деле протоколов допросов не упоминается. То ли был более других «законсгопэирован», то ли сама идея присоединения его к «организации» созрела у следствия лишь в последний момент. На многолюдных квартирных «контрреволюционных сборищах» ни у Лившица, ни у других он ни разу не бывал. Встречи, «подрывные беседы» с Лившицем, даже самые серьезные — о террористической борьбе, происходили... в писательской столовой на Невском, 106, в ресторане и «на общих собраниях» в Доме писателя на Шпалерной, а также в других «литературных местах». Так, «в ресторане Дома Маяковского» Лившиц, — повествует он, — «открылся мне, что существует политическое объединение литераторов, организованно ведущее борьбу за смену советской власти...» Зоргенфрей тотчас выразил готовность «принять участие в деятельности этого объединения» (л. 123). Такие вот разговоры велись бок о бок с Большим домом, маячившим напротив, через Литейный, и своей огромной тенью почти дотягивавшимся до обители заговорщиков — Дома писателя.
Отдельные вкрапления подлинных фраз допрашиваемого перемежаются со следующими откровениями: «По всем вопросам хозяйственно-политическим и литературным вопросам жизни нашей страны мы с Лившицем находили антисоветский язык. В 1935 г. — год богатый крупными политическими событиями и обостренной классовой борьбы — мы стали опасаться за свою судьбу как людей контрреволюционно настроенных и проявляли опасение разоблачения нашей антисоветской деятельности. Тогда Лившиц и я высказывали свою солидарность с фашистским режимом. Эта солидарность основывалась на непреклонной борьбе фашизма с коммунизмом. Поэтому мы полностью разделяли политику Гитлера и Муссолини» (л. 122—123). Представить себе, что еврей Лившиц или с упоением переводивший Генриха Гейне и Стефана Цвейга Зоргенфрей могли проникнуться фашистским духом, просто невозможно. Как, впрочем, и то, на каком полуграмотном языке вынужден под пером следователя изъясняться Зоргенфрей, переводивший еще и Гете, Шиллера, Роллана, Клоделя, Т. Манна, один из «действительных друзей» Александра Блока 67.
Отработанная на предыдущих допросах схема истории «грехопадения» приобрела здесь еще большую четкость: недовольство советской властью, рост антисоветских настроений, вступление в подпольную группу, практическая деятельность в ней и т.д.
Вот какую работу осуществлял Зоргенфрей: «Пои удобном случае я нащупывал политические настроения переводчиков-литераторов. В деловых разговорах с ними по поводу перевода той или иной книги или в процессе совместного исправления переводов я пользовался случаем, чтобы подвергнуть критике директивы власти в области литературы и заводил разговор о тех унижениях, которые, якобы, испытывает советский литератор в своей работе» (л. 124).
Помимо этого он занялся «созданием группы на стороне». Группа эта, судя по отсутствию в тексте карандашных помет не заинтересовавшая следователей, состояла, кроме него самого, из трех его знакомых — отца и сына Бюрно и Л.И. Щербы. Последнего уже репрессировали. Бюрно-отец был слепой. Что же касается его сына, работавшего техником на заводе, то всю вину в активизации у того антисоветских настроений Зоргенфрей взял на себя.
Здесь, в завершение допроса, появляется тема террора: «Склоняя Бюрно Б.К. на принятие им террористических методов борьбы с советской властью, я утверждал, что свержение советской власти возможно только при условии смертельной борьбы с ЦК ВКП(б), и решающее значение в этом плане имеет физическое уничтожение Сталина» (л. 128).
«Обсуждая с Лившицем пути и способы возможности свержения советской власти, мы пришли к выводу, что наиболее эффективным и результативным методом является индивидуальный террор, ибо другие методы борьбы не обеспечат устранения Сталина от руководства страной. На репрессии, проводимые в стране по отношению контрреволюционных элементов мы решили ответить террором против руководителей советской властИ| в первую очередь, против Сталина» (л. 127). Это признание отчеркнуто на полях и подчеркнуто.
На суде Зоргенфрей «признал лишь то, что иногда среди знакомых допускал антисоветские разговоры, а принадлежность к антисоветской организации отрицал и о ее существовании показаний не дал» (л. 154).
«ПРИГОВОР
именем Союза Советских Социалистических республик выездная сессия
Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР в составе: <„.>
В закрытом судебном заседании, в гор. Леяшц-роде
„20" сентября 1938 года рассмотрела дело по обвинению
Лившиц Бенедикта Константиновича, 1886 г. рождения, урожд. гор. Одессы, гр-н СССР, быв<ший> переводчик-литератор — в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР.
Предварительным и судебным следствием установлено, что Лившиц с 1930 года явился активным участником антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации, действовавшей среди писателей в г. Ленинграде, был организационно связан с одним из руководящих участников этой организации Кибальчич, по заданию которого создал право-троцкистскую группу, неоднократно проводил нелегальные сборища группы, на которых обсуждались вопросы борьбы с советской властью и конкретные вопросы подготовки террористических актов по отношению руководителей ВКП(б) и советского правительства.
Признавая Лившиц виновным в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-8 и 58-11 УК РСФСР, Военная коллегия Верховного Суда СССР, руководствуясь ст. 319 и 320 УПК РСФСР,
ПРИГОВОРИЛА
Лившиц Бенедикта Константиновича к высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества.
Приговор на основании постановления ЦИК СССР от 1/XII-34 г. подлежит немедленному исполнению.
Председательствующий
Члены (подписи)» (л. 151)
Оба документа оформлены на печатных бланках; текст, непосредственно относящийся к данному судебному заседанию, впечатан на машинке, текст приговора вписан от руки.
Невозможно представить себе, как сумели они провести судебное заседание, даже предельно упрощенное «в порядке закона от 1 декабря 1934 года», в течение пятнадцати минут. Проверим по часам.
«Председательствующий объявил...» «Секретарь доложил...» «Председательствующий удостоверяется...», спрашивает у Лившица, получает от него ответ. Подсудимому разъясняют «его права на суде» (!). Объявляется состав суда. Подсудимый заявляет, что ходатайства не имеет. Секретарь зачитывает обвинительное заключение, — только на его чтение требовалось 7-8 минут, — ведь текст должен был произноситься без спешки — весомо, отчетливо, с выразительными паузами и замедлениями в особо значимых местах. Затем — разъяснения Ульриха, его вопрос подсудимому, ответ. Но еще и последнее слово Лившица, произнесенное, конечно, не скороговоркой, — он ведь просил сохранить себе жизнь, что-то должен был сказать в свою защиту — тоже несколько минут. «Суд удалился на совещание» — еще, как минимум, 4-5 минут времени (на нормальном суде потребовалось бы гораздо больше: подискутировать, прийти к соглашению и написать приговор; но мы знаем, что приговоры по 58-й заготавливали заранее. Ну, по крайней мере, перекурить, хотя бы сделать вид, что и вправду совещаются, — ведь не вышли же и тотчас вошли?!). Вернулись. Ульрих огласил приговор, что также требовалось исполнить не торопясь, каждое слово выговаривая торжественно, — еще минуты три. Итого набирается никак не менее 30—40 минут. А им хватило на все лишь четверть часа? Но может быть, здесь, как и во всем деле, кроется ложь? Может быть, все это заседание существует только на бумаге, а на самом деле было: зачитали приговор и — «в расход»? В приговоре говорится о «судебном следствии». Но из протокола судебного заседания видно, что никаких сомнений у суда не возникало и ничего он не расследовал.
В ту же ночь рассматривались, как минимум, еще четыре дела: Дагаева, Зоргенфрея, Стенича и Юркуна. Все они также были приговорены к расстрелу.
Однако эти пять смертных приговоров не были единственным итогом работы Ульриха и его бригады. Мы не знаем, сколько всего обвиняемых было осуждено в течение этой выездной сессии и как долго она продолжалась. Но 23-го еще заседали: в тот день были объявлены приговоры Г.О. Куклину и Е.М. Тагер — 8 и 10 лет ИТЛ.