«Еще не раз библиология мне
труд пытливый посвятит…»
О
Вильгельме Александровиче Зоргенфрее (1882 —
1938) мы знаем до обидного мало. Его принято
считать второстепенным поэтом-символистом.
Свои стихи, в целом подражательные, но без
вычурности изящные, с проблесками
подлинных чувств и страстей, Зоргенфрей
собрал в маленькой книжечке «Страстная
суббота», которая вышла в Петербурге в 1922
году. Суровые петербургские обстоятельства
1930-1940-х гг. - репрессии и блокадные пожары —
скорее всего уничтожили трехтысячный тираж
этого издания, которое, конечно,
представляет определенный интерес. Не
случайно стихи Зоргенфрея включают в «Антологии
поэзии Серебряного века». (Вошли они и в
последнюю, изданную издательством «Наука»
в 1993 году). В стихах Зоргенфрея нашло
отражение все самое характерное для поэзии
круга символистов – уход от
действительности, культ и
эстетизация смерти, культ Прекрасной
Дамы, которую поэт, видимо продолжая
литературные традиции эпохи Возрождения,
наделяет именем предшественницы Евы –
Лилит. В этих же стихах звучат ритмы и
мелодии поэзии Александра Блока, бывшего на
протяжении многих лет близким другом
Зоргенфрея и его поэтическим кумиром.
В воспоминаниях Зоргенфрея о
Блоке, кстати, отметим, по общему признанию,
лучших из многочисленных подобного рода,
появившихся после смерти поэта, рассказано,
как непросто складывались отношения
студента, а потом инженера-технолога с уже
получившим признание поэтом. Не лишним будет сказать, что эти
воспоминания надолго определили
литературное амплуа Зоргенфрея — "друг
Блока", как бы полностью перечеркнув его
самостоятельное личностное и литературное
значение. Вместе с тем, может быть, только
сейчас можно полностью осознать, что дружба
известного поэта, окруженного пышной
литературной свитой, и непрофессионального
литератора не могла быть случайностью. Если
судить по воспоминаниям, которые написаны
Зоргенфеем, заметим, без всякого упора на
собственную роль в жизни Блока, все же можно
сказать, что Блока привлекали в Зоргенфрее
не только высокие человеческие качества —
абсолютная порядочность и надежность, — но
и способность воспринимать мир под
определенным углом зрения, близким ему, в
широком смысле одаренность и погруженность
в литературную среду. Только благодаря тому,
что Зоргенфрей вспоминает свои отношения с
Блоком с немецкой аккуратностью и пунктуальностью,
в хронологической последовательности и
подробностях, мы узнаем о том, что их
соединяло.
Это были "под шум и звон
однообразный, под городскую суету"
блуждания по петербургским окраинам.
Вместе с горьковатым дымом фабрик они
впитывали в себя городские впечатления,
которые переплавлялись в сюжеты блоковских
стихов. Одно из них — "Шаги Командора"
(1910 — 1912) — Блок опубликовал с посвящением В.
А. Зоргенфрею. Из воспоминаний становится
известным и многое другое, объясняющее их
взаимную привязанность.
Особого
внимания заслуживают события 1916 года.
Призванный в ополчение, Блок неминуемо
должен был оказаться под пулями сражений
первой империалистической. Понимая
значение и неповторимость личности поэта,
Зоргенфрей делает все, чтобы изменить его
фронтовую судьбу. Он просит зачислить Блока
табельщиком в инженерно-строительную
дружину, что ему в конечном счете удается.
"Мне легче было бы телом своим защитить
вас от пули, чем устраивать", — в шутку
выговаривает он Блоку, но эпатажный тон
плохо скрывает искренность его намерений в
случае неудачи с попыткой без раздумий
спасти поэта таким образом.
Позднее,
в обстановке послеоктябрьской разрухи,
друзья пытаются вместе противостоять
голоду, полной неуверенности в завтрашнем
дне, используя способ психологической самозащиты. «Относитесь ко всему
безлично», — учил Блок, уповая на
способность поэта уйти от действительности
в собственный внутренний мир. Однако этот
способ, апробированный в XIX веке, был плохо
применим в .период социальных потрясений.
В 1922 году в расцвете творческих сил уходит
из жизни легкоранимый и нервный Блок.
Не смог "обезличиться" и
Зоргенфрей. Несмотря на то, что в двадцатые
годы он был признан первоклассным
переводчиком произведений немецких
писателей и сотрудничал с горьковской "Всемирной
литературой", литературного заработка не
хватало. Зоргенфрей занимался, по
воспоминаниям членов семьи, развитием
трамвайного сообщения в городе, а одно
время работал вагоновожатым.
Тем не менее удавалось временами отдаваться
и любимому литературному труду. В 1935
году в переводе Зоргенфрея в Гослитиздате
вышли сочинения Торквато Тассо. Он не терял
присутствия духа. Еще ранее над его семьей
нависла реальная опасность уничтожения. В
1920 году в подвалах ЧК была расстреляна Элен
Зоргенфрей (Елена Михайловна Побединская),
жена брата Курта Зоргенфрея. В целях
безопасности это имя почти не упоминалось,
хотя подрастала ее дочь, другая Элен Зоргенфрей.
С неподражаемым юмором поэт относился к тем
проблемам, которые возникали в жизни
граждан Советской России, и, когда с
немецкой фамилией жить стало трудно и даже
опасно, в шутку придумывал членам своей
немецкой семьи новые имена, стилизуя их под
русские или еврейские. В 1937 году Вильгельм
Зоргенфрей был арестован и осужден без
права переписки. Сообщение о его аресте
пришло родственникам в Оренбург, где
находилась в ссыпке его сестра, в
иносказательной форме, как о судьбе двух
домашних собачек Вильки и Белки («Белка» —
домашнее прозвище жены
Вильгельма Зоргенфрея).
«Вилька пропал, Белка очень скучает».
Немецкие имена, превращенные в собачьи
клички, позволили замаскировать подлинный
трагический смысл записки.
Имя Зоргенфрея не ушло в небытие.
Недавно в биографическом словаре "Русские
писатели. 1800 — 1917", т. 2 появилась
прекрасно документированная
биографическая статья. Сведения для нее
по крупицам были собраны литературоведом С.
С. Гречишкиным из архивных источников.
Евгений Евтушенко включил в середине 1980-х
гг. в огоньковскую "Антологию XX века",
по общему признанию, лучшее стихотворение
Зоргенфрея «Над Невой». Диалог петербуржцев
двадцатых годов, как бы воспроизведенный
поэтом в этом стихотворении, вошел в
городской интеллигентский фольклор и
долгое время цитировался как безавторская
поэзия. Теперь, когда мы не боимся говорить
о послеоктябрьском периоде в полный голос и
пустые глазницы окон в нашем городе
воспринимаем как наследие той эпохи,
следовало бы еще раз его вспомнить.
Над Невой
•
Поздней ночью над Невой,
В полосе сторожевой,
Взвыла злобная сирена,
Вспыхнул
сноп ацетилена.
Снова
тишь и снова мгла.
Вьюга
площадь замела.
Крест
вздымая над колонной,
Смотрит
ангел окрыленный
На
забытые дворцы,
На
разбитые торцы.
Стужа
крепнет. Ветер злится.
Подо
льдом вода струится.
Надо
льдом костры горят,
Караул
идет в наряд.
Провода
вверху гудят:
Славен
город Петроград!
В
нише темного дворца
Вырос
призрак мертвеца,
И
погибшая столица
В
очи призраку глядится.
А
над камнем, у костра,
Тень
последнего Петра —
Взоры прячет, содрогаясь,
Горько плачет, отрекаясь.
Ноют жалобно гудки.
Ветер свищет вдоль реки.
Сумрак тает. Рассветает.
Пар встает от желтых льдин,
Желтый
свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
Гражданин:
- Что сегодня, гражданин
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
- Я сегодня, гражданин,
Плохо спал:
Душу я на керосин
Обменял.
От залива налетает резвый шквал,
Торопливо наметает снежный вал —
Чтобы глуше еще было и темней,
Чтобы души не щемило у теней.
Как-то Зоргенфрей, составляя автобиографическую
справку, написал, что вся его биография
— в стихах. Поэтому представляет интерес и
другое его "петербургское"
стихотворение — «Еще скрежещет старый мир...».
Оно также прочно забыто и не известно
современному читателю. Точно передавая
мироощущение петербуржца двадцатых годов,
ужасающие бытовые реалии, поэт создает
мистически зловещий образ города,
раздавленного прессом революции.
Еще скрежещет старый мир,
И мать еще о сыне плачет,
И обносившийся жуир
Еще последний смокинг прячет,
А уж над сетью невских вод,
Где тишь — ни шелеста, ни стука —
Всесветным заревом встает
Всепомрачающая скука.
Кривит зевотою уста
Трибуна, мечущего громы,
В извивах зыбкого хвоста
Струится сплетнею знакомой,
Пестрит мазками за окном,
Где мир, и Врангель, и Антанта,
И стынет масляным пятном
На бледном лике спекулянта.
Сегодня то же, что вчера,
И Невский тот же, что Ямская.
И на коне, взамен Петра,
Сидит чудовище, зевая.
А если поступью ночной
Проходит путник торопливо,
В ограде Спаса на Сенной
Увидит он осьмое диво:
Там, к самой паперти оттерт
Волной космического духа,
Простонародный русский черт
Скулит, почесывая ухо.
Однако есть и другие материалы,
из архива ИРГИ (ф. 1В, on. 2), которые
наполняют бесплотный образ петербургского
литератора Зоргенфрея конкретным
человеческим содержанием. К
долитературному периоду относятся письма
Зоргенфрея к его приятелю писателю В. В.
Муйжелю, к литературному — "Автобиография"
1924 года и лишь частично опубликованные
эпитафии.
Письма к В. В. Муйжелю,
плодовитому писателю, отразившему в своем
творчестве общественные настроения начала
века, представляют Зоргенфрея как
незаурядного петербургского интеллигента,
принимавшего активное участие в
литературной жизни города, постоянного
посетителя «сред» (на "башне") Вяч.
Иванова, человека тонкого литературного
вкуса. Привлекают внимание его остроумие,
самоирония, глубокая начитанность. "Здесь
все по-прежнему, - пишет Зоргенфрей Муйжелю
в Псков из Петербурга в 1905 году, - писатели
пишут, редакторы редактируют, цензоры
вычеркивают, читатели одобряют. Я лично
занят посещением... танцклассов..."
Или в другом письме этого же года: "Суть
в том, что три месяца нет у меня того
сладострастного зуда в мозгу и в нижней
части живота, которое называется
вдохновением. Три месяца прошло, как я
написал последнее стихотворение. Все есть
— и луна теперь совершенно круглая, и небо
безоблачное, и речка... этакая быстрая, а
написать стихотворение не могу..."
Однако в своих советах Муйжелю,
переживавшему тогда один из своих
многочисленных творческих кризисов,
Зоргенфрей более оптимистичен и
конструктивен. Он предлагает ему несколько
вариантов начал оригинального
литературного произведения, мимоходом
высмеивая литературные штампы того времени.
"В параллель Ремизову, — пишет он, —
начните роман "Озеро" или "Лужа" (намек
на роман "Пруд". — А. Ш.). Начните так:
— Треснуло...
Ах, треснуло. Вот, вот... Ах!
Ах! Затрещало!
Подломилося! Крылья мои бедные! В грязи
вы...
Го-го-го-го-го!
И так далее.
Впрочем, вы понимаете, я шучу. На
самом деле следует Вам написать роман "Рассвет",
или "На рассвете", или "Перед
рассветом" и начать так:
— Пли! — раздалась команда, и
пятеро благородных борцов за попранные
права пролетариата тяжело рухнули наземь.
Побледневшие губы прошептали: "Пролетарии
всех стран, объединяйтесь!.."
Стало тихо, и слышно было, как
внизу, под землею, в конспиративной
квартире, щелкали пишущие машинки, спешно
изготовляя кипы прокламаций к товарищам
солдатам... Рассвет близился.
Или плюньте на все это и,
доверяясь сладости летнего уединения,
обнажите психологию современной женщины —
нечто вроде Анатолия Каменского:
— Я хочу видеть вас голой... — Она
холодно на него взглянула и вскользь
заметила: "Сколько?" — Я хочу видеть
вас голой, — шептал он, — здесь,
сейчас. — Сколько?
—
100, 300, тысяча... здесь, сейчас...
—
Раздевайтесь! — сказала она. — Идет тысяча!
И
т. д."
Еще
больший интерес, чем письма, представляет
"Автобиография", написанная совсем не
по канонам сочинений подобного жанра. В ней
много лирических признаний, объясняющих
личность поэта, его непрямой путь в
литературу. "Я родился от отца —
прибалтийского немца и матери-армянки.
Увидел свет и радовался ему в сонном,
разноплеменном южном городе Аккермане (ныне
Белгород-Днестровский. — А. Ш.), теперь
уже отпавшем от России, а рос и темнел душою
у северных границ (то есть в Пскове, в семье
родственников отца фармацевтов
Зоргенфреев. — А.Ш.). Считал и считаю
себя только русским; умереть хочу только в
России. Но иногда, задыхаясь, чувствую, что
во мне нет ни капли русской крови. Многое,
понятное русским, мне непонятно; и, может
быть, многое понятно, чего никогда не поймут
русские. Россия не мать мне. По слову Блока:
"О, Русь моя! Жена моя!" — хочется
сказать, что жена мне — Россия. Та, которую
любят, не понимая, которой изменяют, любя,
которая сама изменит и сама утешится..."
По
всей вероятности, воспитание в немецкой
семье, где в обиходе был немецкий язык, и
увлеченность русской поэзией ("Стихи
полюбил в младенчестве, а сам стал писать в 9
лет") стали основой его переводческой деятельности,
где он достиг определенных успехов. Сам
Зоргенфрей пишет в "Автобиографии":
"Много работал в последние годы в области
иностранной литературы. Перевел десятки тысяч
стихов (лишь малая часть пока напечатана).
Горжусь переводом гердеровского "Сида.
Впрочем, до сих пор сохранили актуальность
его переводы из И.-В. Гете, Г. Гейне, Г.
Клейста, Ф. Грильпацера и др.
Определенную
историко-литературную ценность
представляют размышления Зоргенфрея о
литературной борьбе и литературных школах.
В них много конкретных наблюдений и попытка
взглянуть на литературную жизнь с
отвлеченных философских позиций, не
участника, а наблюдателя, не
заинтересованного в мелких победах
отдельных групп и школ. С изрядной примесью
горечи, но в то же время и с осознанием
чувства собственного достоинства
Зоргенфрей писал: "...по роду творчества я
оказался приемлем для журналов символистского
толка. Но лично я не постигал и не постигаю
смысла этих кличек, за которые яростно
бились поэты огромного дарования.
Присматривался к междоусобной брани,
тосковал и думал о своей бездомности, об
уюте этих чисто русских потасовок. А в это
время Блок, поэтически протестовавший
против происходящего ("Друзьям"),
ратоборствовал в журнальных статьях в
качестве литератора. Свирепствовал Андрей
Белый; витиевато и тяжело утверждал себя
Вячеслав Иванов. Им вторили вторые, третьи,
талантливые, обещающие, бездарные, "обозные".
Все это вместе гремело на "средах".
Отковывал и закалял свой акмеистический
меч Гумилев, и уже
мелькали кулаки футуристов. Блок
целиком отвергал Гумилева. Гумилев целиком
отвергал Бунина.
Все
это длится и сейчас, только в других формах,
с другими кличками; правда, бойцы много
мельче и плоше. И из всего этого осаживается
для потомства наследство — не символисты и
футуристы, не акмеисты и конструктивисты, а
поэты и литературный сор, быстро
распыляющийся. Место уцелевшим укажет — не
наука о литературе, конечно, и она будет
ломать перья над формами и школами, — а
поэтическое восприятие потомства".
После
знакомства с этими материалами, видимо,
менее неожиданными будут вышедшие из-под
пера Зоргенфрея эпитафии, которые по сути,
конечно, эпиграммы, отметившие самое
уязвимое в творчестве и личностях поэтов —
его современников. Смелость и элегантная
язвительность этих в своем роде маленьких
шедевров как-то не соответствует скромной
фигуре Зоргенфрея, роль которого в истории
литературы была ограничена быть только "спутником"
Блока и переводчиком. Скромность этого человека
простиралась столь далеко, что даже свою
звучную фамилию, которая в переводе с
немецкого значит вольный, беззаботный, и
которую можно было бы без всяких натяжек
использовать как поэтический псевдоним,
как бы стесняясь ее первоначального смысла,
Зоргенфрей прятал за бесцветными
надписями: ZZ или Гильом ZZ.
Своеобразным
комментарием к публикации эпитафий
Зоргенфрея может послужить также отрывок
из его "Автобиографии", раскрывающий
литературные вкусы поэта. Конечно, они во
многом определили выбор его героев,
пристрастное отношение к определенным
литературным именам, иногда простирающееся
до полного отрицания их литературного значения:
"В детстве я наизусть заучил Некрасова,
чаровавшего меня чисто фонетически. До сих
пор непоборимы его интонации. В юности
подпал сильнейшему влиянию Мережковского
эпохи "Вечных спутников" и "Толстого
и Достоевского". Потом пленился тончайшей
магией Блока и, частью, Андрея Белого, вне
всякой связи с формальным содержанием и
идеологическими конструкциями. Так и до сих
пор. (Люблю стихи М. Шкапской, с полным
безразличием относясь к содержанию ее
пафоса.) Но твердо знаю: омертвелый дух
никаких форм не создает; работы в области
форм бесплодны; «Опыты» Брюсова, в кавычках
и без кавычек, — каталог различных способов
любви — без любви..."
Отто,
Курт и Густав Зоргенфреи — двоюродные
братья Вильгельма Зоргенфрея. 1901 г. Псков.
Фотография выполнена в фотоателье Отто
Парли (Псков, Сергиевская, 4, дом Дмитриева).
В семье их, отца
псковского фармацевта Густава Ивановича
Зоргенфрея Вильгельм Зоргенфрей
воспитывался с 1891 г.
Густав
Иванович был родным братом отца Зоргенфрея.
Ему принадлежала аптека в центре Пскова.
Курт Густавович Зоргенфрей после окончания
Санкт-Петербургского университета
преподавал на Экономических курсах проф.
Побединского (Невский пр., 102), Густав
Густавович — педагог, в 1910-е гг. — директор
гимназии наследника цесаревича и великого
князя Алексея Николаевича в Петербурге.