V.
—Идите
пока опять к себе, на гражданскую, — устало
говорит мне писарь в военном комиссариате
моего района в Ленинграде. Пометка в
документах и вот я опять в штатском, опять
дома.
Дома. Вместе. Хорошо.
Снова
институт. Снова на столе стоит слоник. Снова
вхожу в привычную жизнь.
В
привычную? Нет, совсем иную. Совсем не ту.
Война.
Всякие
отпуска и каникулы сразу после начала войны
отменены. Высшим учебным заведениям
приказано продолжать занятия. Десятки
тысяч студентов, стремившихся домой,
задержаны в Ленинграде. Но институт сейчас
не учебное заведение.
Это в первую очередь учреждение,
поставляющее рабочую силу для производства
оборонных работ.
Рыть
окопы! — повестка сегодняшнего дня.
Бригады
— охраны социалистического порядка,
санитарные, пожарные — в центре жизни
института.
И
параллельно — мобилизация!
Мобилизация
обычная, через комиссариаты, и мобилизация
в добровольческие дивизии в самом
институте.
—Вы
хотите помочь родине? — спрашивает
секретарь парткома.
Кто
ответит — нет?
—Да...
И
прежде чем говорящий успевает сказать свое
робкое «но», он уже признан годным защищать
своей грудью социалистическое отечество.
Добровольно...
Скажем
для ясности советским неофициальным языком:
добровольно-принудительно.
За
это время с моей кафедры призваны двое:
ассистенты Кутузов и Брелков.
Ассистентка
Смирнова ушла на фронт сестрой милосердия.
Часть
студентов (это в подавляющем большинстве
девушки; мужчины уже почти все мобилизованы)
и многие преподаватели отправлены рыть
окопы и противотанковые рвы где-то далеко, в
районе Нарвы. Кто-то оттуда приехал. Говорят,
есть раненые.
Группа
студентов грузит на товарной станции зерно
и сахар в железнодорожные вагоны. Погрузка
производится и днем и ночью. Почему увозят
продовольствие?
В
некоторых аудиториях идут занятия, еще
читаются какие-то лекции, сдаются досрочно
экзамены призывниками и старшим курсом.
В
срочном порядке организована особая группа
комсомольцев и комсомолок для изучения
немецкого языка. Им предстоит не то быть
переводчиками, не то сброшенными в тыл
противника. Говорят, кто-то был вызван в
партком и уже отбыл «на ту сторону» — «добровольно-принудительно».
Около
входа в институт пост бригады по охране
социалистического порядка проверяет у
входящих и выходящих пропуска и документы.
«Революционная и боевая бдительность
должны быть на высоте, товарищи!».
Посты
у всех входов.
Посты
«пожарников» на крышах.
Дежурства
в санитарных комнатах
В
грязных коридорах торопливо снующие люди.
В
подвале под старинными сводами главного
здания — «штаб института».
А в общем суета, сумятица, неразбериха ...
В
эту неразбериху врываются сирены и голос в
рупорах радио возвещает с нарастающей
силой:
«Воздушная тревога!
Воздушная тревога!!
Воздушная
тревога!!!»
А
потом мерно тикает метроном: тик... так... тик...
так... так... так...
С
улиц всех загоняют в бомбоубежища, в
наскоро вырытые на площадях и скверах рвы и
подворотни.
Но
налетов нет.
В
бомбоубежища идут очень неохотно.
Вся
жизнь нарушается. Никуда нельзя попасть
вовремя. Масса времени уходит на ничего-не-деланье.
Из магазинов выгоняют. Из трамваев выгоняют.
Из поездов выгоняют.
Милиционеры
кричат и неистовствуют.
—Товарищ,
товарищ милиционер, мне только через улицу.
В этот дом — вот — напротив. Что же вы меня
гоните в противоположную сторону? Зачем же
вы меня в подворотню?
У
меня в доме бомбоубежище...
—Давайте, гражданин, не разговаривать. Делайте, что приказано. Не пучьте глаза. А то за нарушение дисциплины... — продолжает гнать милиционер, не обращая ни на что внимания.
Власть
дадена....
А
на всех крышах и чердаках появляются вновь
испеченные «пожарники» для тушения
зажигательных бомб.
В
институте идет повторный инструктаж
пожарной бригады преподавателей моего
факультета. Осматриваются чердаки,
перераспределяются посты, вновь
объясняются правила тушения зажигательных
бомб.
—Вы
стоите на чердаке. Вот лежит песок. Если
зажигательная бомба пробивает крышу, то вы...
Красивый
рот молоденькой ассистентки Павловой
кривится и звонкий голос с чуть заметным
оттенком иронии спрашивает:
—А
если фугасная?
Сквозь
слуховое окно чердака видно безоблачное
августовское небо.
Кругом крыши, крыши, трубы и около одной из
них, на доме напротив, сидят рядышком, на
корточках, студент и студентка. Около них
пожарные каски и неизменные портфели.
«Сидим
мы тут на крыше,
на
крыше,
на крыше,
А
надобно и выше,
и
выше,
и выше —
Полезем
на трубу ...»
напевают
смеющиеся голоса.
Весело быть молодым и сидеть вдвоем высоко на крыше, в теплых солнечных лучах..
А
город мечется. Город нервничает. Город
недоумевает. Не знает, что делать.
Радиотрансляция
передает сводки о сбоях в направлении на...»
Сегодня одно направление, завтра новое. «Успешные
бои», а «направления» говорят об
отступлении, о приближении фронта к
Ленинграду.
Э
в а к у а ц и я !
Слово
было брошено как-то очень скоро после
начала войны. Его подхватили... но... как же
это? Можно ли говорить об этом? Возникло
колебание, неуверенность. Но вот снова —
теперь уже определеннее — эвакуация:
эвакуация детей!
Но
матери должны остаться. Матери нужны городу.
Заметались
женщины. Заплакали дети.
Неуверенно
брошенное слово «эвакуация» превратилось в
безапеляционный приказ: обязательная
эвакуация детей!
Куда?
как? с кем?
Школами?
Районами?
А
маленькие?
И
надо ли?
Да
обязательно ли?
Многих
уже отправили...
Слухи
ползут: повезли, да не рассчитали —
оказалось в направлении фронта. Эшелон
разбомбило. Другой повернул. Неизвестно
куда. Почты нет.
Господи!
Где дети?
Ира,
до полусмерти напуганная эвакуацией, детей,
увезла Колю в деревню под Ленинградом. На
службе сказала, что уже эвакуировала. С
бабушкой. К знакомым.
—
Только одно — не расстаться. Пусть всё как
будет — только вместе.
Она
права. Пусть всё как будет, только вместе.
А
слухи ползут...
Эвакуация
заводов!
Эвакуация
научных учреждений!
Театры
уже эвакуируются.
Консерватория
уезжает.
К
ним пристраиваются родственники и не
родственники.
Эвакуация!!!
Эвакуация
только с учреждениями! Самим нельзя! Есть
план эвакуации!..
А
слухи ползут: НКВД эвакуируется. Жены во
всяком случае.
—
Со всем имуществом и даже с коровами, —
прибавляют совсем тихо. — «Чтоб свежее
молоко в дороге было».
Эвакуация?
Бегство?
У
каждого свои мысли. Свои желания. Свои
тревоги.
Город
в лихорадке.
Город
мечется.
А
южнее Ленинграда день и ночь, растянувшись
на сотни километров, идут беженцы. Пешком,
на повозках, с вещами, с узелками, без всего.
Женщины, старики, дети. Идут медленно. Идут
понуро. Некоторые гонят скот. Идут днями,
неделями. Не знают куда. Но уходить
приказано. Да и оставаться негде. Красной
Армии Дан приказ сжигать деревни и села.
Ничего и никого не оставлять врагу!
—Только
не эвакуироваться, только не к ним, в тыл, —
у Иры проснулась вся приглушенная
ненависть к «ним», к «большевикам», к «большевизму».
У
Марии Федоровны проще:
—
Эвакуация... Мы беженцы. Беженцы — это
ужасно. Я видела беженцев. Да еще быть
беженцами при большевиках ... В ту войну им
все помогали. А теперь? Если бы и хотели — ни
у кого ничего нет.
А
немцы?
А
фашизм?
Большевизм
— знакомое зло, а говорят, что знакомое зло
лучше незнакомого. Но что хуже большевизма?
А
слухи ползут:
—
С немцами русская армия идет...
—
За немцами русское правительство едет...
Объявлена война большевизму!
Большевики
тоже никак не могут допустить, что немцы
будут настолько тупы в своей политике, что
не попытаются победить их при помощи
русских. На улицах появляются плакаты:
«Немцы
везут в обозе царя и помещиков!»
А
слухи ползут:
—Ну
с чего вы взяли, что немцы плохо обращаются
с русскими? Ведь это же культурнейшая нация!
А
слухи ползут. Плохие слухи: начались
высылки, усилились аресты. Эти слухи всегда
верны.
В
кругах профессорско-преподавательского
состава чувствуется напряженность и
нервность, столь знакомые в таких случаях.
Аресты идут на этот раз, пожалуй, по линии
происхождения. Репрессиям подвергаются
лица из кругов прежней интеллигенции или
носящие немецкие фамилии.
Среди
арестованных уже есть знакомые.
Арестован
мой коллега, профессор Шварц. Он так
старался быть «передовым» и очень
правоверным. Во время обыска, длившегося
около шести часов, у него был дважды
сердечный припадок, но, несмотря на просьбы
жены, ему не разрешили выпить ни одного
глотка воды. У него взяли золотые лещи.
Случилось так, что его жена, прятавшая их в
сарае, принесла их наверх за несколько
минут до обыска.
В
48 часов предложено покинуть Ленинград
всеми уважаемому библиотекарю нашего
института, Аксаковой. Ей 65 лет. Она из очень
интеллигентной старой русской семьи.
Трудно ей будет...
Лаборанту
физического кабинета Петуховой удалось
выхлопотать двухнедельную отсрочку
высылки в связи с тяжелой болезнью ее
матери, которая должна была ехать с нею.
Каждый
день узнаем о новых арестах.
Ночи
спим плохо. Всё прислушиваемся, не
остановился ли около нашего дома
автомобиль.
Арест — это смерти подобно.
Ко
мне в кабинет заходит профессор Андреев. Мы
давно и хорошо знаем и понимаем друг друга.
Мы даже откровенно
Он
присаживается. Мы оба закуриваем.
—
Подходят, — прерывает молчание Андреев. — Я
переживал немецкую оккупацию в прошлую
войну в Крыму. Строги и требовательны, но
справедливы. Так трогаться никуда не будем,
Александр Константинович?
—Не
будем.
—
Говорят, что академик Белавин, когда ему
предложили эвакуироваться ответил, что он
как «капитан» будет последним покидать
корабль. — Удачно вывернулся, — улыбается
Андреев.
—Да
ведь он умница.
—
А крысы-то, крысы — бегут!
— А корабль может вовсе и не гибнет, Михаил Васильевич?
Поживем — увидим.
Многие
боятся ужасов фронта. Желание
эвакуироваться охватывает всё более
широкие круги. А
многим надо, пожалуй, уезжать. Им по пути с
большевиками. Они волнуются, но еще
остерегаются проявлять слишком большую
настойчивость в отношении эвакуации. Как бы
не обвинили в чем-нибудь!
В
кабинете ректора одного из институтов
Ленинграда, молодой женщины-партийки,
опущены шторы.
Ректор лежит на диване с компрессом на голове. Ей сегодня в Городском Комитете Партии объявили, что вместо нее в командировку на восток с целью подготовки помещения для института в случае эвакуации поедет другой партиец. .Ей придется пока остаться в Ленинграде продолжать вести дела института.
—Какие
тут дела! Уезжать надо, скорей уезжать!
На
дверях надпись:
«Приема нет».
____
По
дороге домой, на набережной Невы встречаю
одного из моих бывших учеников, ныне
секретаря парткома одного из филиалов
Академии Наук.
—Не
тех эвакуируют, кого надо, — возмущается он.
— Ну, разве можно оставлять академиков? Им,
во-первых, вблизи
Бывают, очевидно, минуты, когда и секретарю парткома надо «высказаться».
Неожиданно
приезжает двоюродная сестра жены. Она живет
с мужем и дочерью в 70 км. южнее Ленинграда. У
них неспокойно. Совсем неспокойно. Третий
день слышна канонада. Немцы полностью
владеют воздухом. Части Красной Армии
отходят. Вот, вот придут немцы. Она сегодня
же едет обратно.
—
Если красные будут выгонять, мы укроемся в
лесу... Исход войны совершенно ясен. Еще три,
четыре дня, ну, неделя — и немцы войдут в
Ленинград... Терпеть осталось недолго. Тогда
— конец большевизму... Мы будем отрезаны от
вас на несколько дней, а потом снова
увидимся...
____
С
фронта вернулся Кутузов, ассистент моей
кафедры. Он в штатском и сидит на своем
месте в лаборатории.
—Какими
судьбами?
—
Вернули, как и вас на гражданскую, — устало
улыбается Юрий Николаевич и поднимается,
чтобы пройти со мной в кабинет.
—
Отбился при отступлении от части и явился в
военный комиссариат.
—Юрий
Николаевич, объясните-ка толком, что
делается на фронте?
—Бегут,
Александр Константинович. Дисциплины нет.
Оружия нет. Руководства нет. Желания
драться — тоже нет. Рассыпались, сбились и
идут по дорогам к Ленинграду. Может где и
иначе. Рассказываю, что видел... Так
называемой добровольческой дивизии очень
досталось... Все ведь необучены, кроме того,
винтовки были только у передних. Задним
было приказано идти так... брать оружие у
павших... Сами понимаете ... Попали под
пулеметно-минометный огонь... Из нашего
института трое убито... Знаете Иванова?
Заместителя директора по хозяйственной
части? Так вот он и два аспиранта ...
____
В
городе строят баррикады. В домах устраивают
бойницы. На крышах устанавливаются
зенитные орудия и пулеметы. В Академии Наук
стоят пушки.
Почти
все оборонные работы проводятся силами
населения. Сотни тысяч людей,
преимущественно женщин, роют вокруг
Ленинграда окопы. Врачам отдано
распоряжение освобождать от физической
работы лишь в совершенно исключительных
случаях. Многие уже доведены непосильным
трудом до состояния полного изнеможения.
Проносится
слух о предполагаемом минировании заводов.
—
А мы что же будем делать, когда заводы
взорвут? Нам без завода нельзя. Если и немцы
придут — нам работать надо, чтобы есть, —
говорит рабочий, мой сосед по коммунальной
квартире.
— Мы взрывать не будем, — прибавляет он.
Эвакуация идет сухопутным и водным путем. Грузятся железнодорожные составы, грузятся баржи.
В город хлынули из окрестностей беженцы.
Фронт приближается. По вечерам слышна канонада.
Сотни привязных баллонов висят над темным городом.
Сотни прожекторов причудливо разрезают ночное небо.
Сводки
Советского Информбюро явно расходятся с
действительностью.
—Ирочка,
неужели нам суждено увидеть снова над Россией
трехцветный флаг?!
Белый, синий, красный...
«Окопы!
Все на окопы!»
Куда?
Зачем?
И вдруг короткое, звонкое слово. Звонкое и тогда, когда его произносят совсем тихо — к о л ь ц о.
Кто сказал это слово?
Но почему не отправляют эшелоны?
Город насторожился.
Сдадут?
Кольцо...
Кольцо вокруг Ленинграда...
Кольцо...
Кольцо сомкнулось...
Город притаился ...
Что
дальше?